Сидеть в темной палате, слушать, как ветки царапаются по стеклам, и вздрагивать от каждого шороха…
Впрочем, все эти больничные страхи она сама придумала. Ну зашел к ней по ошибке пациент в несознанке после сепсиса, ну и что? Скорее всего, пламенная Слободская тоже его видела, когда заблудилась. Непонятно, правда, почему милейший Валентин Васильевич пациента этого упрятал за решетку, да при этом еще вилял и отнекивался. Но если правда, что местная флора помимо лишайных пятен вызывает галлюцинации, то вполне возможно, галлюцинации эти вплелись в реальность, в результате чего простенький мирок заштатной больницы похож стал на третьеразрядный фильм ужасов, где врачи?психопаты держат пациентов?мутантов за решеткой и проводят над ними бесчеловечные опыты. Да плюс осень на дворе. Никакого тебе очей очарованья, одна серая хмарь. Да нервы расшатаны, да усталость навалилась, да пейзаж за окном никак жизнеутверждающим не назовешь. Наверное, если бы под гостиничным балконом искрилось Средиземное море или зеленели виноградники Прованса, не было бы никаких ночных страхов, дурных мыслей и тоски по вечерам. Однако за окном вместо виноградников тянулись скучные кривые улочки, облезлые домишки глядели на прохожих слепыми окнами, и выглядело это так уныло, что вон даже у жизнерадостной Слободской крышу снесло.
— Это сезонное, — сказала Соня — Как медик тебе говорю. Депрессия по осени — милое дело.
— Ничего похожего, — возразила Слободская — У меня осень — любимое время. Тут другое… В чем дело — не пойму, а на душе гадостно. Есть такие места, из которых надо валить, чем скорее, тем лучше. У меня такая квартира была. Я как?то по молодости лет решила пожить самостоятельно, ну и сняла халупу в Кузьминках. Так веришь, я там не просто спать не могла, а вообще одна находиться. Все время казалось, кто?то по углам прячется, караулит меня. Понимаю, что бред, а поделать ничего не могу — страшно, и все тут.
История с нехорошей квартирой закончилась самым драматическим образом. Пока Дуся была в институте, хозяин, у которого она снимала халупу, приехал, вышел на балкон, и кинулся вниз с пятого этажа. А несколько лет спустя Слободская случайно узнала, что злополучная хрущевка стоит на месте бывшего тюремного кладбища.
— Леруся, это моя тетка, сказала, что из?за этого у дома была плохая аура. Или энергетика? Неважно. Я ни в какие ауры не верю, но что?то гадкое там действительно было. А что — черт его знает.
Тут беседа плавно свернула на разного рода непознанное, и почти до восьми вечера дамы развлекали друг друга рассказами про странные случаи и необъяснимые явления. Так в летнем лагере после отбоя кто?нибудь заводит историю про черную руку или кровавые гольфы, и — понеслось. Они болтали бы еще долго, но стрелка часов неумолимо приближалась к девяти. Соне пора было на дежурство.
Глава 18
В больнице царило спокойствие и безмятежность. Полина Степановна разносила по палатам чистое белье. Косоглазая Таня?санитар гремела на кухне кастрюлями, наводила чистоту после ужина. Пациенты, готовясь ко сну, шаркали к туалету и обратно. За дверью с табличкой «посторонним вход воспрещен, только для персонала» шла оживленная дискуссия о том, стоит ли добавлять в рассол для огурцов смородиновый лист. Водитель Федор Иванович сидел на совеем диване с «Комсомольской правдой» в руках. «Возвращение кровавого маньяка» прочла Соня крупный заголовок. Все было мирно, буднично, нестрашно.
Соня и вошла в палату. Сегодня Вольский был один, без девушки.
За столом его личный доктор, Борис Николаевич, писал назначения. Дописал, поцеловал Софье Игоревне ручку, и откланялся, обдав на прощанье запахом какого?то дорогущего парфюма.
Софья Игоревна прочитала двадцать восемь раз свою любимую мантру (Богданова, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой), посмотрела, что там Борис Николаевич назначил на ночь (все то же самое — церезин, кетамин, антибиотики). Привычным движением она выгнала из шприца воздух, откинула простыню (не будь дурой, он не для тебя), положила ладонь Вольскому под локоть (господи, как же трудно быть умной, когда его зеленые глаза так близко)…
— Я без вас скучал. — Сердито сказал Вольский.
Он злился на себя, что скучал, злился на нее, что ей плевать, злился на весь свет безо всякого повода.
Соня густо, от шеи, залилась краской. Зачем он так? Ну вот зачем? Лежал бы себе молча. Нет! Решил побыть вежливым! А она потом до утра будет ломать голову, что бы это значило, воображать все самое невообразимое, и надеяться непонятно на что.
Он скучал… Надо что?то ответить? Я тоже скучала? Я измучилась? Не знаю, как без тебя жить? Дура! Нечего тут отвечать.
Соня молча накрыла его простыней, встала, и, высоко вздернув подбородок, гордо пошла к столу. Точнее, попыталась гордо пойти к столу, но, разумеется, споткнулась о задранный линолеум, и растянулась посреди палаты. Вслед за ней с грохотом свалился стул, который ловкая акробатка Богданова, эта грациозная газель, задела перед тем, как обрушиться на пахнущий хлоркой и чужой бедой больничный пол.
Соня медленно поднялась, поставила стул на место, села, и разревелась. Теперь он знал всю правду. Что Богданова — неуклюжая колодина. Что шагу не может ступить, не грохнувшись на ровном месте. Какой смысл изображать легкокрылого мотылька? Никакого смысла. Соня жалобно хрюкнула, и утирая глаза кулаком, принялась шарить по карманам в поисках платка. Платок все не находился, и от этого стало совсем уж себя жалко. Да что ж за жизнь такая, даже платка у нее нет!