За решеткой стоял, заложив руки за спину, бледный в желтизну человек, и смотрел прямо на нее мутными глазами. Одет он был в цветастую больничную ночнушку. Из прорехи на груди виднелся толстый, шитый через край шов. Чертыхнувшись, Дуся обратилась к странному дядьке:
— Простите, я тут у вас заблудилась. На выход куда идти?
Дядька ничего не ответил, и придвинулся ближе к решетке. Дуся неожиданно испугалась. Стоя в пустом больничном коридоре, тет на тет с жутковатым зашитым товарищем, Слободская, от природы наделенная пылким воображением, подумала, что сейчас ей вполне могут прижать к лицу пропитанную эфиром тряпку, свезти в операционную, и вырезать печень для продажи куда?нибудь во Французскую Полинезию на донорские органы. А почему нет? Никто ничего не узнает…
— Дура — сказала себе Слободская.
Но неприятный холодок прошел по спине. Зашитый товарищ за решеткой беспокойно повел носом, и, глядя куда?то Дусе за спину, оскалился, обнажив синие десны. Дуся услышала шаги, обернулась было, но голова закружилась, коридор встал на дыбы, она оползла по стене. Обморочная волна накрыла Слободскую, унесла в никуда, оставив на пахнущем хлоркой линолеуме больничного коридора лишь безжизненное тело с нелепо вывернутыми ногами.
В десяти километрах от больницы, на краю леса, человек, видом и повадками напоминающий дикого зверя, скинул с себя сырой кусок брезента, и запрокинул голову к небу, подставляя холодному ветру голое безволосое тело. С неба ему в лицо глянули крупные осенние звезды, и все существо пронзил такой восторг, что захотелось выть по?волчьи от избытка чувств. Но вспомнив, что вой могут услышать, человек лишь молча упал навзничь, и, ухватив полные пригоршни хвои, потерся затылком о выступающий корень дерева. Так лежал он, глядя в звездное небо, пока совсем не закоченел, а потом вскочил, и припустил крупной рысью в чащу. Ветки хлестали по лицу, ветер завывал в ушах. Небывалая, пьянящая свобода наполнила его до краев. Он слился в одно целое с лесом, с небом, с сырым ночным воздухом, и теперь жадно наслаждался этим своим неожиданным единением с природой. В ту ночь человек был совершенно счастлив, и от этого чрезмерного счастья долго еще не мог заснуть в своей норе, на подстилке из лапника. Лишь на рассвете он провалился в глубокий сон без сновидений.
Глава 16
После дежурства Соня вернулась в гостиницу бледная, как смерть. Ночь прошла на редкость погано. Радости жизни начались, едва она успела войти в палату.
Вообще?то Соня Богданова знала: никогда нельзя расслабляться. Все самое худшее происходит с тобой именно в тот момент, когда ты сдуру забываешь, что оно может случиться. Это золотое правило медсестра Богданова старалась соблюдать денно и нощно с тех пор, как, восемь лет назад, счастливо улыбаясь, подошла к дверям ординаторской, и услышала, что несчастный Антон не знает, как отделаться от этой коровы. От нее, то есть, от Сони.
Вчера идучи на дежурство, она десять раз напомнила себе, что Вольский — невоспитанный самодур, что он слишком красивый, слишком избалованный и циничный, а также слишком богатый и знаменитый, чтобы стоило о нем думать. Правда, она все равно думала, и поделать с собой ничего не могла.
Правда, она все равно думала, и поделать с собой ничего не могла. Стоило вспомнить, что этот невоспитанный самодур на законном основании будет принадлежать ей еще одну ночь, и сердце начинало колотиться, а губы сами собой растягивались в дурацкую улыбку. Она представляла, как будет поправлять ему подушку, промокать салфеткой стекающие по подбородку капли воды, смотреть, как двигается его горло, когда он пьет свой эвиан. Может быть, она снова положит руку ему на лоб. Ничего личного. Просто это ее работа. Господи! Да у нее лучшая работа на свете!
Конечно, потом все закончится. Не будет больше общих ночей в темной палате, улетучится их странная, рассеянная в воздухе близость. Соня снова останется одна. Каждый день, каждую минуту, она будет жалеть, что не может превратиться в какую?нибудь необходимую Вольскому вещичку, невидимкой проскользнуть в его жизнь, завалиться во внутренний карман пиджака, и остаться навсегда там, у него на груди. Но сейчас она все равно была счастлива, ругала себя за это, и понимала, что бесполезно: никакое будущее, хотя бы и очень близкое, значения не имело.
Так Соня и вошла в палату: счастливая, сияющая, рот до ушей. Вошла и встала на пороге, улыбаясь, как идиотка.
Вольский в койке был не один. Над ним склонилась нереальная красотка. Соня вошла аккурат в тот момент, когда красотка запечатлела на губах бизнесмена и мецената страстный поцелуй. Услышав, как хлопнула дверь, Вольский спихнул с себя эфирное создание, не обратившее на Соню ни малейшего внимания, и прошипел:
— Гос?с?пади?и! Вам?то что здесь надо?! Я что, вас приглашал?
«Что, Богданова, получила?» — подумала Соня. В носу у нее защипало. Не хватало еще перед ним разреветься.
— Сейчас девять часов вечера, — сообщила она Вольскому ледяным тоном — В это время у меня начинается дежурство.
На ватных дошла до стола, отодвинула в сторону хорошенькую лакированную сумочку (хорошенькие любовницы должны носить хорошенькие сумочки, как же иначе), села, и тупо уставилась в листок с назначениями на ночь. В носу снова защипало, строчки поплыли перед глазами, и Соня крепко зажмурилась. Она глубоко вздохнула, загнала слезы обратно, встала, громыхнув стулом, и поплелась к шкафу за физраствором. Дивная красотка что?то щебетала Вольскому на ушко, Вольский что?то бурчал в ответ. Слушать, о чем они там шепчутся, нельзя было ни в коем случае. Это ведь их личное дело, правильно? А ее дело — входить в палату, какая?нибудь фея припадает поцелуем к его невозможным губам, которые идиотка Богданова считала своими. Просто такая работа, черт бы ее побрал. Да сто лет бы она этого треклятого олигарха с зелеными глазами не знала и не видела, ей он вообще поперек горла со всеми своими заскоками и со всеми своими красотками. Она бы с пребольшим удовольствием валялась дома в диване с книжкой. Просто она за это деньги получает. Не у всех же есть заводы и пароходы. Кто?то сам зарабатывает. Вот она и трудится. Нечего было целоваться на больничной койке. А то сами целуются, а потом орет на медсестру при исполнении. Дома пусть целуется, с кем хочет.