Это последнее обстоятельство было для Веноны Сарианы роковым, потому что свободного времени королю не хватало всегда, а когда он все?таки выкраивал минутку, то расходовал ее по своему усмотрению, и не королева шла в его списке приоритетной строкой. Имя короля народное сознание прочно связывало с Красной Ведьмой.
Были, собственно, женщины и до нее, но когда Рэндалл за руку ввел ее в свой военный Совет, разом вспомнили коня?сенатора Калигулы и «любишь меня, люби и мою собаку» и пришли к заключению, что на этот раз у короля прилично поехала крыша и что, ясное дело, не обошлось без магии, потому что — а как же иначе? Жест этот, разумеется, военачальники из дворян расценили как прямое оскорбление их патрицианской и мужской чести, и хотя никто из них не высказался против ни словом, выражения их лиц, интонации и холодная безразличная вежливость были того сорта, что весь Совет Аранта просидела словно на раскаленных углях, и непременно выскочила бы за дверь, когда бы Рэндалл не удерживал ее под столом за руку все время, весьма болезненно и чутко реагируя на ее попытки освободиться.
— Сиди, молчи и слушай. Я хочу, чтобы ты разбиралась в деле, за которое берешься. Услужливый дурак — опаснее врага.
И она покорно сидела, слушала и молчала, пренебрегая их холодным презрением и утешаясь тем, что составляла себе черный список личных врагов, время от времени меняя местами его строки и черпая отдохновение в быстрой и негромкой, будто ручей, речи своего короля. Он всегда открыт был для нее, предлагая черпать сколько угодно из источника своих знаний и опыта, словно говоря, что это — так, а то — этак.
Она могла обратиться к нему посреди любого самого важного дела, и он ответил бы ей, игнорируя прочих. И постепенно они привыкли к ней, как к мебели, и будто само собой разумеющимся стало то, что, принимая любое решение, король глазами ищет ее глаза и в его глазах, обращенных к ней, всегда живет улыбка. Ей в голову не приходило, будто она получает то, что ей не причитается.
Со всеми подряд он не фамильярничал. Давно минуло время, когда мальчик?король сбивался с ног, ища того, кто звал бы его по имени. Сейчас желающих стало хоть отбавляй, и он сделался разборчив. И, кстати, рано или поздно, но народ уразумел, что в присутствии Красной Ведьмы король удерживается от солдафонства в речах, как и то, что само это солдафонство было не более чем маской, как любая маска, недостойной того, чтобы носить ее в присутствии истинно близких. Это добавило ей не столько популярности, сколько уважения.
После того как лопнул ее пузырь, она с непривычки ощущала все мучительно остро: любой шепот был для нее как громкий крик, прикосновение холодного влажного камня она чувствовала, стоя от стены на расстоянии пяти шагов. Солнечный луч был как шпага, злое слово — как свистнувшая мимо уха стрела. Брызги холодной воды на ручье касались кожи, как брызги раскаленного металла. Она читала по лицам в душах, и то, что она там видела, ничуть ее не утешало, Люди думали невыносимо громко. Рэндалл был солнцем, и она словно внезапно оказалась на ярком свету и не могла укрыться в тень. Жизнь ее наполнилась.
Венона Сариана и двор въехали в освобожденный для них замок, и событие сие не отложилось в памяти Аранты буквально ничем, кроме суматохи. Сама она следовала за королем, хотя вернее будет сказать — за армией, потому что самому Рэндаллу ничего не стоило взять и мотнуться туда?сюда миль на десять — двадцать в сторону, никого, в том числе и ее, не спросись. Он был свободная птица, насколько мог себе это позволить.
И когда жар поздней весны до белизны раскалил и иссушил дороги, армия тронулась в путь с воодушевлением отдохнувших людей. Аранта ехала верхом, во главе, близко к знамени, которое везли развернутым над королевской главой, и прикрывала нос и рот алой шелковой банданой, охваченная тем же странным безрассудным воодушевлением, что двигало вперед всю эту уже достаточно разношерстную толпу.
Потом, уразумев, что ей практически все позволено, она предпочла ехать не вместе с армией, хоть бы и под знаменами, а впереди нее, по земле, еще не тронутой ногами и копытами двадцатитысячного войска. Даже одинокий путник оставляет след на траве, что ж говорить о башмаках и подковах, вздымающих пыль на белой дороге, об осадных башнях, о чугунных колесах баллист, влекомых восьмериком, о фургонах маркитанток и прочих, кто ел хлеб свой от куска войны, о конях верховых, тягловых, вьючных и заводных, облегчавшихся на ходу, как то и положено скотине. После них уж не поднимутся примятые травы и лик земли не останется прежним. И это будет не тот лик земли, что радует глаз.
А потому она ехала впереди, наплевав, а может, и не подозревая, что выглядит как некий символ, в котором каждый мог видеть что ему заблагорассудится, и могла любоваться нетронутой землей, травой, которой до нее касался лишь ветер. Высокие серебристые метельчатые травы, предвещавшие сухое и жаркое лето, перекатывались валами, ласковая ладонь ветра укладывала их по прихоти своей направо и налево, как ворс бархата, его дыхание выдувало в нем воронки, словно Бог проверял качество мехов на шкурке земли, и конь ее первым сбивал грудью росу.
Окруженная, как каменной стеной, всей армией Рэндалла Баккара, забывши и думать о куске насущного хлеба, Аранта с ее новообретенной способностью читать в лицах и в душах видела и иной оставляемый войной след. Сколько конфисковано интендантами той и другой стороны, сколько недоубрано, потоптано, пожжено на корню, сколько элементарно недосеяно по недостатку призванных на службу мужицких рук. Насколько им, низшим, все равно, кто, каким образом за их счет восстанавливает справедливость. Война — несчастье. За ее мгновенным ярким ликом всегда встает призрак голода и нищеты, а уж за теми след в след ступает преступность, как нормальная реакция нормального человека на ненормальные условия жизни. Война прокатывается по жизням с эмоциональностью груженной камнями телеги. Не так фатальна сама по себе смерть, не так страшно увечье. Страшно то, как твоя семья, все ее женщины, старики и малые дети будут влачить век, когда ты вернешься к ним безногим или безруким, а то и не вернешься вовсе, предоставив им оплакивать не столько твою безвестную смерть на чужбине, сколько голодную вдовью долю и презренное сиротство, особливо если перед тем был благополучен. Не приведи господи на твой век войны. Убереги, Господи, от войны у твоего порога, когда некому защитить тебя и твое скудное, всею жизнью нажитое добро от тех, кто, ежедневно рискуя жизнью, полагает себя вправе компенсировать за твой счет свои страхи и свои тяжкие труды. И процесс этот в природе неостановим. Как однажды с мрачной иронией выразился Рэндалл, его солдаты, проходя, сделают бабам новых солдат взамен убитых.