— Но вы смотрите, — безжалостно проговорил Рэндалл, — и не видите правды. Оно может быть либо так, либо иначе, и все зависит от того, как вы сами решите для себя в своем сердце. Боюсь, я не оправдаю ваших сокровенных надежд. Я не могу вернуть вам сына.
До чего же у него ломкие пальцы!
— Тогда располагайте мной, — граф оглянулся, — нами как сюзерен.
Рэндалл стремительно встал, и Керваля тоже словно пружиной подбросило.
Он не имел права сидеть при стоящем короле, облаченном в жар и свет, в точности так же, как его общепризнанный противник кутался в холод и мрак.
— Я не могу вернуть вам сына. — И огонь камина освещал его и освящал его слова. — Взамен его жизни я могу дать вам лишь королевское слово в том, что он стал мучеником, а не предателем. Я принимаю вашу семью и даю свои заверения в том, что мое покровительство распространяется на вас в той мере, в какой того заслуживает верность.
Он произнес лишь три фразы, достоинства которых, если честно, были сомнительны, но они стали тремя поленьями, на которых расцвело пламя. Румянец — вообще?то редкий гость на его щеках — прихлынул к ним, словно Рэндалл приблизил лицо к самому огню. Он, собственно, ощущал себя так, словно только что сам и выдохнул его. И он не переставал удивляться тому, до чего действенной была сила его слов. Словно он приносил дар и получал в ответ — стократно. Это было магией. Ради этого он пил кровь своего отца.
Девушка за креслом стояла недвижно?неслышно, да и вообще вся окрашенная душевной болью сцена не оставляла возможностей для ликования. У Керваля в глазах блестели слезы. На мгновение Рэндалл испытал одно из самых своих нелюбимых чувств, а именно — жалость, и пришел в дурное расположение духа. Он мучительно не хотел думать о Раисе которого убили бы, как он теперь понимал, в любом случае хотя бы за компанию или ради того, чтобы не ошибиться.
— Отдыхайте, — распорядился он. — Ваши невзгоды кончились, и кончилось время лжи. Но труды мои и тех, кто мне верен, еще впереди. А посему — отдыхайте.
Чувствовал он себя при этом так, словно в эту минуту начались его собственные невзгоды, конца которым определенно было не видать.
Отец и дочь покинули их, отправившись в покои для гостей, следуя за слугой, несущим канделябр. Рэндалл и сэр Эверард остались одни. Отыгранная на высоких чувствах и полная патетики сцена требовала отдохновения и вина для смягчения горла.
— Как вы это делаете? — вполголоса спросил сэр Эверард. — Вы вызываете в людях их лучшие чувства и с их помощью делаете с людьми все, что вам заблагорассудится. Ваш покойный отец… делал с людьми то же самое, но с помощью страха. Я знаю, я видел.
— Могу лишь сказать, что это тяжело дается, — устало оправдывался Рэндалл, и признаваться не желая, и молчать уже не в силах. — Ощущение такое, будто подставляешь под нож обнаженную грудь… причем добровольно. Таким образом, меня нельзя обвинить ни в неискренности, ни в лицедействе. Возможно, если бы я говорил с кем?то другим, я использовал бы другие слова и обошелся бы без этой высокопарной чуши. Он — отец Раиса. Люди будут ожидать, что ему каким?то образом открыта истина. Я не мог позволить сомневаться ему. Но результат был бы тем же. Я… — создаю действительность. Я рисую картину и вписываю в нее людей. И они уже не могут изменить в ней свое место. Я делаю с ними, что хочу.
— Каждый, кому вы скажете так хотя бы две фразы, умрет за вас с легким сердцем, — с легким оттенком неудовольствия сказал сэр Эверард, словно заподозрив, что и к самому нему однажды было применено то же искусство… или тот же дар, это уж как назвать. — Это — колдовство?
— Двенадцать лет назад, — ответил Рэндалл на незаданный вопрос, — я знать не знал, что это такое и как это будет, начинал с самого начала и, разумеется, ни в чем не был уверен. Но может быть, сэр Эверард, рисуя эту картину, словами или мыслью, я вписываю в нее себя точно так же, как и других. И я уже тоже не могу измениться по отношению к ним. В объединяющей нас… схеме?.. картине?.. мы все расставлены по местам и связаны правилом, которое я задал в момент, когда меня понесло. Я точно в той же степени жертва.
Я точно в той же степени жертва. Мой дар вспыхивает, когда вспыхиваю я сам. А все прочее — всего лишь искусство, проистекающее из наблюдательности и житейского опыта, и с этой точки зрения — вполне человеческое. Я пользуюсь тем и другим. Но дар я расточаю реже. Он накладывает обязательства. Он использует меня в той же мере, что я использую его.
— И как вы чувствуете себя при этом?
— Как нераскаянный грешник, всходящий на костер, — хмыкнул Рэндалл. — Во вдохновенном экстазе, сливающемся с болью. И что же, вы считаете, не напрасно?
— Керваль ваш, — пригубив, сменил тему сэр Эверард. — Со всеми потрохами, что бы он ни имел в виду, отдаваясь под вашу руку. Я полагаю, он искренен, и верю в его причины.
— Давайте теперь поразмыслим, — предложил Рэндалл, — почему ему позволили сюда приехать? Не стоит недооценивать службу безопасности противника.
— Вы же добрались, — возразил сэр Эверард, склонный видеть лучшее в людях.
— Я — да, но я не был обременен дамами. Вы представляете, на что способен подросток, одержимый идеей фикс? Умный человек не позволит провести себя дважды на одной и той же мякине. А Брогау умен. Никогда не поверю, что у него не было своего человека среди челяди Кервалей.