Француз, услышав свою фамилию, улыбнулся и несколько раз кивнул. Что уж он там имел в виду — Бог весть, но, казалось, он просто-напросто соглашается с обеими весьма лестными для себя характеристиками.
— И ты с ним поедешь?
Жанна независимо встряхнула головой. Ее прекрасные светлые волосы вздыбились мгновенной волной.
— Разумеется!
— Когда?
Жанна спросила о чем-то Глюксмана. Тот, благодушно улыбаясь, что-то коротко ей ответил. У молодицы вытянулось лицо.
— Через два часа, — помертвевшим голосом перевела она. Близкий вылет оказался для нее полной неожиданностью. Европейский гуманист распорядился ею с такой безмятежностью, словно был средневековым халифом.
Богдан опять вздохнул.
— Понял, — сказал он.
То, что муж воспринял это известие столь легко и не попытался отговорить ее или хотя бы выразить свое огорчение, расстроило Жанну окончательно. А Богдан лишь повернулся к хозяину харчевни и, помолчав, негромко попросил:
— Почтеннейший Ябан-ага. Оказывается, у нас совсем мало времени осталось. Давайте перейдем к горийскому салату, пусть наш уважаемый гость попробует. Может быть, вкус капусты и кавказских пряностей отвлечет его от мрачных мыслей об угнетении народов.
Гость попробовал.
Минут через пять, отдышавшись, выпив все, что было на столике и в непосредственной близости от него, кое-как уняв слезовыделение, он пробормотал:
— Сетт'юн петит бомб атомик де л'эмпрэ де л'ордусс?
И затем, опять горько заплакав, добавил нечто вконец невразумительное.
— Богдан, — совсем уже не понимая, чью сторону теперь брать, спросила Жанна. — Мальчики… Ну зачем вы так?
Богдан в полном обалдении глядел на теряющего последние связи с реальностью философа.
— Я думал, вкусно… — ошарашенно пробормотал он с набитым ароматной капустой ртом. — Может, неотложную повозку вызвать? Что он сказал?
— Он спросил: это что, маленькая атомная бомба ордусского императора? Их здесь так много, что некуда девать, вот и приходится скармливать стремящимся к истине гостям из-за границы?
Тут даже хваленое самообладание Ябан-аги дало трещину.
— Ну и шутки у него, — проскрипел почтенный хозяин харчевни и, окончательно утратив к гокэ интерес, пошел обратно к своей стойке.
— Ну и шутки у него, — проскрипел почтенный хозяин харчевни и, окончательно утратив к гокэ интерес, пошел обратно к своей стойке.
— Это салат, — очень отчетливо выговаривая слова, почти по слогам, негромко сказал Богдан. — Жанночка, переведи ему пожалуйста внятно: это — салат.
Когда Богдан, уважительно открыв дверь перед идущей под руку с Кова-Леви Жанной, следом за ними вышел из харчевни, уже начало смеркаться. Небо, полное близкой осени, тонко светилось холодным желтоватым светом. Было тихо. За углом, по проспекту Всеобъемлющего Спокойствия, сплошным потоком катились всевозможные повозки; наискосок от выхода из «Алаверды» застыли в ожидании скромный, видавший виды «хиус» Богдана и взятый напрокат новенький блестящий «рено» Кова-Леви. Закрытая для колесного транспорта улица Малых Лошадей была пустынна, лишь поодаль виднелось несколько прогуливающихся, да еще три девочки лет двенадцати увлеченно, ничего не замечая кругом, поочередно прыгали на одной ножке, играя в старинную ордусскую игру «классики».
Жанна остановилась. Сюда она приехала на «хиусе». Обратно, судя по всему, ей суждено было ехать уже на «рено».
— Богдан, — тихо и напряженно, низким от сдерживаемого волнения голосом проговорила она, поворачиваясь к мужу. — Богдан, только не пытайся меня удержать.
— Не буду.
— И не пиши об этом Фирузе.
— Не напишу.
— Все-таки я обещала ей, что стану заботиться о тебе. Она может расстроиться. А от этого… Вдруг у нее молоко пропадет, или что там еще может случиться с молодой матерью от волнения… я толком не знаю, я еще не…
— А хотела бы? — тихо спросил Богдан.
Жанна отчаянно покраснела. И с каким-то искусственным ожесточением спросила:
— А через два месяца ты скажешь: все, малышка, ты больше не нужна, езжай рожать домой?
— Ты считаешь, я могу такое сказать?
— Почему бы и нет? Насколько я могу судить, в вашей замечательной империи такое должно быть в порядке вещей!
— О-о… — сказал Богдан. — Мсье Кова-Леви приехал не напрасно.
Он отвернулся.
Девочки играли.
«Счастливые, — подумал Богдан. — Прыг-скок — и дела им нет до взрослых проблем! Последние минуты, наверное, остались, уже темнеет, скоро домой, а там, в уютных теплых комнатах родители поставят перед ними сладкий чай с маньтоу или ватрушками… и кто бы из них ни выиграл, и кто бы ни проиграл сейчас — все у всех станет совсем хорошо. И еще несколько долгих, безмятежных лет быть им детьми. Шу-шу-шу про мальчиков. Шу-шу-шу про платья. Прыг-скок по тротуару… Да, жизнь. И отпускать нельзя, и удерживать нельзя. Отпустить — равнодушие. Не отпустить — насилие. Или все наоборот: отпустить — уважение, не отпустить — любовь… Любовь. Любовь одновременно и исключает насилие, и дает право на него. Когда любовь, никогда не поймешь, как поступить лучше. А девчатам все эти муки долго еще будет неведомы. Счастливые!»
Профессор Кова-Леви, терпеливо ожидая у своей повозки, тоже смотрел на девочек.