Развернул:
«Мирская пыль в круговороте жизней,
Все так приходит и уходит вновь и вновь.
Узнав пещеры сокровенной тайну,
Поймешь, как восстановить великое равновесие».
И подпись: «Баоши-цзы» .
Голубь легко снялся с ладони Бага и, захлопав крыльями, скрылся в темноте неба.
«Амитофо! — Баг проводил взглядом исчезнувшего посланца Великого наставника. — Все и впрямь сошлось! «Книга перемен»… гатха наставника… Все о пещере. Какая же такая в ней тайна? Помимо паяльника?»
Вдали показались огни грузовой повозки.
Баг поднялся и, входя в роль бродячего даоса Фэй-юня, поднял правую руку.
Грузовик притормозил рядом с ним.
Богдан и Баг
Больница «Милосердные Яджудж и Маджудж»,
9 день восьмого месяца, средница,
ночь
Асланiв, и днем не слишком-то шумный, ночью совсем затаился. Теплая, ласковая ночь накрыла его своим покрывалом; в парке оглушительно гремели цикады, и безмятежное небо, усыпанное яркими южными звездами, раскинулось над древним городом широко и привольно. В такую ночь, Богдан помнил по собственной юности, улицы должны быть полны молодежи; смех, разговоры и споры, и признания в любви, и песни. Переливы гармоник и звон гитар… Сейчас открытое настежь окно больничного покоя было распахнуто в противуестественную тишину и в почти непроглядную тьму, нарушаемую только редкими и тусклыми уличными фонарями. Город сжался, съежился и замер. Город словно боялся ночи. Лишь приглушенно журчали в больничном парке невидимые во тьме фонтаны, да призрачно, зыбко звенели икады. Редко-редко долетал откуда-то издалека звук поспешно проехавшей повозки.
Бек неподвижно стоял у окна, уставясь в прозрачную тьму, на смутно серебрящиеся плотные веретена кипарисов.
На его лице не отражалось никаких чувств. Богдан сидел в кресле у двери в палату и ждал. Надо было думать, надо было скоро и безошибочно анализировать ситуацию — но он не мог, в голове была пустота. До этого дня, до мгновения, когда он увидел перекошенное кровоподтеками лицо Жанны, он и сам понятия не имел, насколько она дорога ему.
И насколько именно теперь все у них сделалось безнадежно.
Дверь в палату приоткрылась почти беззвучно, и суровый врач, сощурившись от горевшего в холле яркого света, сказал:
— Богдан Рухович. Она проснулась и спрашивает, где вы.
— Я здесь, — сказал Богдан.
— Я так ей и сказал.
Богдан поднялся. Нерешительно оглянулся на бека.
— Иди, сынок, иди. — Бек даже не повернул головы. — Сказано в аяте сто восемьдесят девятом суры «Преграды»: «Аллах произвел из него супругу ему, чтобы она жила для него», — могучий старик на мгновение запнулся, а потом добавил: — Но для того, чтобы она жила для тебя, прежде всего надо, чтобы она просто жила.
— Опасности для жизни нет, — сказал врач.
— Спасибо вам, доктор, — сказал Богдан и решительно шагнул в палату.
Там царил полумрак. Горела лишь слабенькая настольная лампа на тумбочке, и свет падал только вниз, на пол и — краем — на стул, стоящий у изголовья.
— Ну, вот и я, — выдохнул Богдан, садясь.
— Постарайтесь, чтобы она не нервничала, — вполголоса предупредил врач с порога и прикрыл дверь.
— А это я, — тихонько ответила Жанна и попыталась улыбнуться. Ясно было, что ей даже улыбаться больно. — Хороша, да? — грустно пошутила она.
— Да, — сказал Богдан серьезно.
Она только вздохнула.
— Ты нашел Глюксмана?
«Первый вопрос, что она задала мне — о нем, — горько подумал Богдан. — Впрочем, нет. Второй».
— Пока нет, — сказал он. — Ночь настала. Здесь быстро темнеет.
— Тебе надо поискать его в своей Александрии, там белые ночи, — сказала Жанна.
— Думаю, ты ошибаешься, — мягко ответил Богдан и осторожно провел ладонью по ее плечу. Ощущение ее нежной кожи обожгло ему ладонь, сердце захолонуло — и он, совсем не собиравшийся тут, в палате, когда жене так худо, говорить о главном, все-таки против воли признался: — Я люблю тебя. Я так тебя люблю…
Он посмотрела на него странно. Потом опять чуть улыбнулась.
— А мне казалось, ты на это… не то, что не способен, но… В полигамных семьях это как-то не так. Холоднее. Лишь бы суетилась у подушки мужа с совком и метелкой — одна, другая… пятнадцатая… Сменил обои, взял новую жену. Примерно одно и то же.
— Ты не сможешь у нас прижиться, — чуть помолчав, ответил Богдан. — Я с самого начала это знал. С первого дня знал, что совсем скоро нам станет… грустно друг от друга.
— А ты бы хотел, чтобы я прижилась?
— Да. А ты бы хотела суметь прижиться?
Она умолкла. Устало прикрыла глаза. И снова, как днем, из-под опущенных век медленно стали сочиться слезы.
— Не знаю, — едва выдохнула она. — Не знаю, Богдан. Ничего теперь не знаю. Сначала было весело и захватывающе интересно. Будто игра.
Будто игра. А теперь, когда мне и впрямь захотелось, чтобы ваш мир стал и моим тоже, — он вдруг оказался настолько чужим, настолько… невероятным. Или вы все притворяетесь и днем, и ночью, или одурманены чем-то… или — и то, и другое. А на деле — жестокость и ложь. Мы там тоже врем, что поделаешь, без лжи не прожить ни человеку, ни семье, ни государству — но не так тотально.
— Ты опять говоришь о чем-то неважном.
— Для меня это сейчас важнее всего. Потому что если ты блаженный дурак, сам представления не имеющий, как и чем живет твоя империя — это одно. Если же твоя страна такова, каков ты — это другое. А ты хочешь слушать про любовь?