— А почему вы сами не можете навести у себя порядок? — жестко спросил он.
Врач крякнул. Богдан скользнул взглядом по его лицу — и уставился во тьму теплой и душистой ночи.
— Да нет же, — мотнул головой врач. — Это, извиняюсь, понятно. Но ведь вы — центр, вы должны… — Он мотнул головой и беспомощно осекся; и только рукой махнул.
— Ну, конечно, — сказал Богдан саркастически. — Кто-то запустил и раскрутил маховик дележа. Все хотят потеснить всех. И тут появляемся мы и отнимаем такую возможность. У всех. И поэтому все сразу становятся недовольны центром, на чем свет клянут князя и поют песни про оскорбленную незалежность. И не только поют, но и, как вы говорите — постреливают. Только теперь уже все вместе постреливают в присланных из центра вэйбинов, которые приехали в уверенности, что едут защищать добрый и честный народ от горстки бандитов и выродков. Вэйбины изумляются, потом звереют и начинают стрелять в ответ. Гробы, гробы… Так?
— Но ведь на то и империя! — воскликнул врач. — Иногда она должна взять на себя ответственность! Иногда она должна не бояться вести себя, как империя, шайтан ее возь… извиняюсь!
Богдан покачал головой.
— Империя — на то, чтобы кормить и защищать. На то, чтобы строить и учить. Чтобы и мальчишка с Нева-хэ, и мальчишка с гор имели одинаковые возможности летать на Луну и читать Пу Си-цзина и Тарсуна Шефчи-заде. И, например, Кумгана или Коперника. И вообще все, что душеньке угодно. А вот порядок каждый в своем дворе должен поддерживать сам. В своем доме — сам. Это как в большом городе. Ток во все дома идет по проводам, вода во все дома идет по трубам, а вот уж пылесосить ковры, менять перегоревшие лампы или кровососа-комара прихлопнуть — с этим в каждых апартаментах хозяевам надлежит справляться самостоятельно.
Он запнулся. Ему вдруг, казалось бы — ни к селу ни к городу, вспомнилось, как расставались они с Жанной после вечеринки у Ябан-аги позавчера… Пресвятая Богородица, всего-то лишь позавчера! Они стояли рядом, но уже не вместе, и он не решался обнять ее — обнять на прощание ли, а может, чтобы не отпускать; и, не в силах понять этого, не обнял вовсе.
И размышлял о любви.
Тогдашние мысли всплыли слово в слово: «и отпускать нельзя, и удерживать нельзя; отпустить — равнодушие, не отпустить — насилие. Или все наоборот: отпустить — уважение, не отпустить — любовь… Любовь одновременно и исключает насилие, и дает право на него…». И вот что получилось. Вот каков итог, какова цена его возвышенных размышлений. Чуть живая, под капельницей лежит на больничной койке.
А разве не повторял Учитель многократно, что вся Поднебесная — тоже семья, только очень большая?
Побагровевший врач прятал глаза.
Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. Сначала одно стекло, потом другое. Посмотрел на свет — и начал заново.
— Конечно, — проговорил он уже совсем иначе, потерянно и негромко, — иногда бывает… что выхода нет. Или мы его просто не можем найти? Или не затрудняемся искать?
— В общем, я вам сказал, — пробормотал врач и как-то боком, левое плечо вперед, пошел к двери в коридор.
— Извиняюсь.
— Еще мгновение, доктор, — с трудом вернувшись к реальности, остановил его Богдан. Надел очки. — Еще мгновение. Теперь у меня вопрос к вам. Вот днем, вы сами были свидетелем, моя жена, забывшись, вдруг прокричала странную фразу. Из Корана, как выяснилось. Прокричала, словно бы цитируя или повторяя чью-то интонацию, не свою. А сейчас я спросил ее, она в сознании, в ясном уме — но этой фразы не помнит. Что это может значить?
— Ну, — врач погладил подбородок, — с учетом того, извиняюсь, что она травмирована и забыла все, что предшествовало катастрофе… В забытьи эти воспоминания как раз и могут ожить. Незадолго до катастрофы или, может быть, вскоре после нее она слышала некий разговор, и чья-то реплика не дает ей покоя… Это самое вероятное. А сейчас… прошу простить, я должен идти на отделение. Дела. Три ножевых ранения, четыре сотрясения мозга… За один день. Шайтан! — он в сердцах махнул рукой и быстро скрылся за дверью.
— Вот так, — сказал Богдан неизвестно кому. — Вот так.
«Стало быть, хватит размышлять, что равнодушие, а что насилие, — велел он себе. — Что уважение, а что любовь… Помочь кому-то, занимаясь переклейкой ярлыков на своем бездействии — не получится. Помочь можно только делом».
Установилась тишина. Слышно было лишь пение цикад да стеклянистое шуршание фонтанов. Ночь катилась к рассвету. Минфа размышлял.
— Так вот почему мне снилась пещера, — тихо вымолвил он потом.
— Что? — не понял бек. Но Богдан не ответил. Подумал еще немного, и сказал:
— Эту фразу она от профессора слышала. Наверное, его пытали. При ней. Эта фраза и была в обрывке, что он нашел в своей Франции. Ата…
— Что, сынок? — тоже негромко спросил бек, не поворачиваясь.
— Ты сможешь мне прочесть сейчас всю суру «Пещера»?
— Легко, — сказал бек.
— Отлично. Но прежде послушай меня. Вот как было дело, — Богдан чуть помедлил, подбирая слова. — Дракуссель со своей баснословной добычей замыслил бежать к брату Владу. В его замок. Но прорваться через границу душегубу не удалось. Когда он понял, что его обложили и песенка его спета, он решил сообщить брату о спрятанных сокровищах. Из любви, очевидно. Ведь совсем плохих людей не бывает на свете… Может, рассуждал Дракуссель, когда все уляжется, брат изыщет способ извлечь сокровища из тайника. Для себя. И он написал письмо. И оно дошло. Иначе как свиток вообще оказался бы в Европе? Восстановить его дальнейший путь от замка Влада до монастыря во Франции нам сейчас не по силам, да и ни к чему. Профессор восстановит, если мы успеем его найти и спасти. Думаю, иезуиты в свое время тоже хотели наложить руку на сокровища и искали подходы. Когда Влад был казнен как вампир — обрывок сделанной Цепешем расшифровки попал к ним.