— Родинка!
Я подавился готовыми вырваться словами.
— Родинка! — еще раз радостно воскликнула она, бросила швабру и, подбежав, ткнула пальцем мне в грудь. — Красная, круглая и под правым соском.
Я невольно глянул вниз. Она тут же убрала палец.
— Да, родинка. Что из того?
— У меня такая же!
Прежде, чем я успел что-нибудь предпринять, она рывком стащила с себя футболку. Лифчика под ней не было. И я увидел под округлой девичьей грудью красную выпуклую родинку. Невольно сглотнул.
— Смотри, у тебя она под правой грудью, у меня — под левой. Как и должно быть. Если мы сейчас…
Она вдруг легонько толкнула меня, и я, не устояв, рухнул на койку. В следующий миг она шлепнулась на меня сверху — грудь к груди. Я увидел прямо перед собой большие синие глаза, сверкающие медным блеском пряди волос и россыпь маленьких веснушек на румяных щеках… На мне словно двести двадцать закоротило. Хорошо, что успел надеть брюки…
Сжав зубы, я схватил ее за худенькие плечики и решительно снял с себя. Поставил на пол. Она смотрела обиженно. Сколько ей? От силы шестнадцать… Не хватало еще вляпаться здесь в совращение несовершеннолетних.
— Тебя как зовут?
— Евдокия.
— Дуня, значит.
— Евдокия! — насупилась она.
— Пусть так. Ты почему, Евдокия, бросаешься на людей?
— Ничего я не бросаюсь, — заторопилась она. — А просто хотела показать, что если мы… Ну, соприкоснемся… то наши родинки придутся одна против другой…
— Ну и что?
— Какой ты!
Глаза ее налились влагой. Но меня слезами трудно пронять. С этими козочками надо построже.
— Вот что, — я поднял с пола швабру. — Ты пришла сюда убирать, так займись. А у меня дела.
— Я не уборщица.
Я удивленно посмотрел на нее.
— Этой шваброй дедушка на ночь двери запирает. А то тут один ночевал до тебя, ночью ему что-то привиделось… Он с испугу выскочил на лестницу и покатился… Руку сломал, — она помолчала и добавила мстительно: — Надо было, чтоб ты выскочил! И шею себе сломал. Вот! — она показала язык и, вывернувшись, выбежала из комнаты.
Я сел на койку со шваброй в руках. Командировка и на самом деле получалась дурацкая…
2.
— Вы не ночевали в гостинице!
— Так точно!
Администратор смотрела на меня с осуждением.
— Вы не ночевали в гостинице!
— Так точно!
Администратор смотрела на меня с осуждением. Рыхлое, расплывшееся лицо с глазами-щелочками. Наверное, сидит здесь еще с советских времен, когда номера командированным доставались по блату или через подношение. Времена ушли, а привычка командовать осталась. И я добавил:
— Следующую ночь я тоже проведу не здесь.
Лицо ее посерело от такой наглости. Но, видимо, она тоже вспомнила о новых временах. И вместо грозной тирады я услышал жалкое:
— Зачем вам тогда номер?
— Чтобы спать днем.
Оставив ее пережевывать услышанное, я забрал ключ и поднялся к себе. Как ни странно, но горячая вода в душе была, и я с удовольствием вымылся. Затем спустился в буфет позавтракать. Ассортимент закусок здесь был бедноват, но мы народ неприхотливый. И не такое случалось…
Снова поднявшись номер, я развалился на покрывале не тронутой койки, раздумывая, как убить время до вечера. Нет ничего более тоскливого, чем решать эту проблему в маленьком провинциальном городишке. Днем здесь работают, вечером спешат по домам к семьям, и после девяти в большинстве окон уже гаснет свет. Здесь ничего и никогда не происходит. Глухомань…
Стасу я позвонил еще из башни. Он, видимо, только проснулся, поэтому недовольно мычал в микрофон в ответ на мое бодрое приветствие. Наконец, придя в себя, вымолвил недовольно:
— Мог бы и вчера связаться! А то трезвонишь, когда работу надо…
— Стасик, дружище! — заворковал я, всерьез опасаясь, что он бросит трубку — с него бы сталось. — Вчера замудохался на этих руинах, а сегодня подняли ни свет ни заря. (Я всегда стараюсь говорить правду. Разве что не всю.) — Ты пометь там, пожалуйста, мне надо срочно…
— Ну и что тут срочного, — заворчал он, записав. — По приезду нельзя проверить?
— Нельзя, милый, — изошелся я медом, — дело требует.
— Ну, не знаю, — начал он, и я сразу почувствовал железную хватку Стаса. — Это ж сколько дел надо поднять…
— Каких дел?! — не сдержался я. — Все известно! Ульяна Бабоед умерла на Успение, в 1795 году от Рождества Христова, ровно восемнадцати лет от роду. Записи о смерти может не быть, поскольку не отпевали, но о рождении — наверняка. Онисима Брагу отпевали, поэтому запись будет. Имена православные, посмотреть по церковным книгам. На полчаса работы.
— На полдня, — деловито поправил Стас. — И то при удаче. В этом захолустье в то время могло быть с десяток церквей. К тому же книги могли не сохраниться. А у меня заказ.
Стас был прав, и я сдался.
— Ко мне на днях приходил человек. На большую родословную.
— Фамилия?
Он клюнул.
— Залесский.
— О — о — о!..
Даже не видя, я понял, что Стас в эту минуту сделал стойку, как охотничья собака на дичь. Только Стаса дичь не интересовала. Фамилия, заканчивающаяся на «ский» или «ич», сулила быстрые и легкие деньги.
— Серьезный человек?
— Сказал, что расценки у нас смешные.
Даже за четыреста километров было слышно, как застонал у себя дома Стас. Теперь из него можно было веревки вить.
— Отдаешь все?