Сообразив наконец, что слишком долго рассматриваю обеих девушек, от чего они стали переглядываться и хихикать, я торопливо схватил очередной блин и обмакнул его в мед…
Дуня еще дважды наливала мне меду из литровой банки, пока я не почувствовал, что желудок больше не выдержит — треснет. И с сожалением отодвинул тарелку.
— Чудный мед!
— Свежий, — довольно сказала Дуня. — Вчера только выгнали. Сама медогонку крутила! — похвасталась она и покраснела.
— Пока ты спал, мы о многом говорили, — прервала наступившую паузу Рита. — Я рассказала им все.
— Что именно?
— О том, что случилось с Татьяной Сергеевной, мной и тобой в башне, — вздохнула Рита. И я отчетливо увидел, что она преодолела себя после вчерашнего происшествия и стала прежней. — Они до сих пор не верят, что нам удалось уцелеть. Особенно, Георгий Андреевич.
Рита посмотрела в сторону, и я только сейчас заметил старика. Он сидел сбоку и внимательно смотрел на меня. Взгляд у него был пронзительный, но не тяжелый. Добрый взгляд.
— Первенец? — спросил он вдруг.
Видно, на моем лице отразилась недоумение, поэтому Дуня поспешила:
— Дедушка спрашивает: ты — первый ребенок своих родителей?
— Первый и последний.
Единственный
Старик удовлетворенно кивнул, встал и вышел. Я проводил его удивленным взглядом.
— Существует поверье, что темные силы ничего не могут сделать первому ребенку в семье, — пояснила Дуня.
Я вдруг вспомнил, как сумасшедший бомж бился в невидимую стену между нами. Может они и правы. Но потом все-таки бомж меня достал…
— Ты тоже веришь этому? — спросил я Дуню. — Что именно первородство помогло?
— Не только оно, — тихо ответила она и опустила глаза.
— Я тоже первая у родителей и единственная у отца, так что бояться нам не приходится, — сказала Рита и предложила: — Давай, Дуня, покажем Акиму дом. Чтобы он ночью не перепутал комнаты и не забрался в чужую постель, — лукаво улыбнулась она, и я почувствовал, что краснею…
Дом Георгия Андреевича, к моему удивлению, оказался большим и просторным. Зато мебель всюду была старой, чуть ли не полувековой давности, а на полу лежали домотканые половики. Во всех комнатах на стенах висели иконы, на шестке у печи — целые снопы сухих трав. От них пахло приятно и дурманяще. Я невольно вспомнил горький и ароматный отвар, которым меня напоили днем.
— Дедушка наш не только пасечник, но и знахарь, — гордо сказала Дуня. — К нему даже из других районов приезжают лечится.
Нигде в доме я не заметил телевизора, тем большим было мое удивление, когда в комнате Дуни увидел компьютер.
— У меня даже Интернет есть! — похвасталась она. — Я ведь заочно учусь, без него нельзя.
Комната Дуни была типичной девичьей светелкой: веселенькое покрывало на узкой железной койке, кружевная накидка на подушке (вторая такая же закрывала экран монитора), беленькие занавески на окнах. Не хватало только куклы на кровати.
Мы вышли во двор, и Рита достала из сумочки сигареты. Мои сигариллы кончились еще утром, и, вздохнув, я решил терпеть. Норма — два перекура в сутки ночью и утром была превышена многократно.
— Что теперь? — спросил я, когда все уселись на лавочке.
— Докурю и схожу за машиной, — сказала Рита. — Составишь компанию?
— Нет.
Она удивленно посмотрела на меня.
— За машиной пойду я один. Не знаю, что происходит в этой Горке, но охота идет на тебя. Тот псих ночью гнался за тобой, в гостиничном номере караулили тоже тебя. Мне одному будет спокойнее.
Подумав минуту, она кивнула и достала из сумки ключи.
— Я тоже пойду!
Дуня встала у скамьи, как солдатик.
— Никто не знает, что вы здесь, — торопливо пояснила она, — а если ты приедешь прежней дорогой, то все увидят — у Риты машина красная, заметная. Тут есть еще одна дорога, старая, там почти никто не ездит. Я покажу.
Я пожал плечами — почему бы и нет.
— А я, если Дуня не возражает, поработаю немного за компьютером, — встала со скамьи Рита. — Хорошо?
Дуня согласно кивнула…
* * *
За калиткой Дуня по-хозяйски взяла меня под руку. Я покосился.
— Так нужно, — торопливо пояснила она. — Это же Заречье, бандитское село. Здесь еще при царе бывших каторжников селили, и сейчас каждый второй — с судимостью. Городские парни сюда даже девушек боятся провожать — до моста доведут и все.
Здесь еще при царе бывших каторжников селили, и сейчас каждый второй — с судимостью. Городские парни сюда даже девушек боятся провожать — до моста доведут и все. Тебя со мной не тронут — здесь все деда боятся.
— Почему?
— Считают его колдуном. Скажешь только: я у деда Трипуза живу, сразу отстанут.
— Трипуза?
— Фамилия у него такая — Трипузов.
— И у тебя?
— У меня — другая, дед — отец матери.
— Я заметил, что он не слишком разговорчивый.
— Это он после смерти родителей… — она примолкла, а потом сказала тихо: — Он до сих пор себя считает виноватым, что не отговорил тогда их от поездки. Была осень, в низинах — туман, на шоссе столкнулись семнадцать машин… Десять лет прошло, — вздохнула она. — Ты не думай, он очень хороший, добрый. Всю войну прошел, у него медалей и орденов — полная коробка. Он с людьми не очень, а с пчелами разговаривает, — она улыбнулась. — Очень любит их. У нас тридцать два улья, луг рядом, меда много. Хорошего. За ним к нам даже с других районов приезжают, — похвасталась она, и я незаметно улыбнулся — «из других районов», как видно было у нее высшим мерилом успеха. — Мы за счет меда и живем.