А главное — вес рухнуло, все кончено. Из-за этой вот шлюхи.
Крепкие пальцы сжали его локоть и подтолкнули к двери. Асади, не встречая ни малейшего сопротивления, вывел его в коридор, направляя как слепого, провел к соседней двери и затолкнул в комнату, похожую на кабинет: строгий стол с разбросанными бумагами, сейф, стеллажи с папками, парадный портрет Касема на стене. Усадил за стол, поставил перед Мазуром высокий синий стакан и шумно наполнил его до половины из неведомо где прихваченной бутылки:
— Выпейте, Кирилл. У них тут хорошие виски, знают толк…
Следом вошел автоматчик, остановился у двери. Генерал сжал пальцы Мазура вокруг стакана, оторвал его запястье от стола. Стакан оказался у самых губ, и Мазур волей-неволей выпил все до дна, как водичку. Ни лучше, ни хуже от этого вроде бы не стало — но понемногу по всему телу расплылось и поднялось в мозг легкое, блаженное отупение.
— Успокойтесь, Кирилл, — мягко сказал Асади. — Если рассудить трезво, ничего страшного не произошло. Печально, конечно… Но что поделать? Простите великодушно, она была плохой женой, недостойной такого храбреца и исправного солдата, как вы — но вы еще так молоды, у вас все впереди…
— Вы полагаете? — горько усмехнулся Мазур, ссутулившись за чужим столом.
— Ну, не надо так мрачно смотреть на вещи… Не стоит жалеть о такой шлюхе. Она этого не заслуживает. У вас еще столько хорошего впереди…
— Ни черта у меня впереди.
— Да с чего вы взяли? — картинно пожал плечами генерал Асади. — А! Вам, быть может, отчего-то пришло в голову, что это вы ее убили, и теперь неприятностей не оберешься? Кирилл, друг мой, ну с чего вы решили, что это вы?
Мазур оторопело вскинул на него глаза. В его душе вспыхнуло что-то похожее на уверенность и надежду. Склонившись над ним, положив руку на плечо, Асади заговорил размеренно, веско, серьезно:
— Мы не в Советском Союзе, Кирилл, не забывайте. При всей моей любви и уважении к Советскому Союзу признаюсь вам по совести, что кое-что мне в вас все же не нравится. Вы у себя поддались многовековому давлению европейской цивилизации, отказались от многих старых традиций, вполне естественных и простительных в глазах араба, пусть даже этот араб — генерал революции, борец с феодальными пережитками и верный друг Советского Союза… Здесь, несмотря на все бурные перемены и реформы, многие не увидят ничего зазорного в том, что муж поступил с распутной женой, как подобает мужчине и солдату. Короче говоря, никого вы не убивали. Понятно вам? Я не видел, чтобы вы кого-то убивали. Мои парни не видели тоже, клянусь честью. Они верные, преданные люди, уважают вас как храброго солдата и друга революции… Ничего не было. Я все устрою. Можете на меня положиться. Что до этих… — он брезгливо поморщился. — Я бы на вашем месте о них больше не думал. Их, собственно, уже и нет на свете — одна видимость… Вы меня понимаете, Кирилл?
Мазур поднял голову, посмотрел на него благодарно. И даже попробовал улыбнуться — но не получилось.
— Все здесь — ваши друзья, — сказал Асади, властно и устало. — Запомните это. Настоящие друзья. Ничего не было. Ничего. Отдохните пока, я все улажу…
Он повернулся и быстро вышел. Мазур, почти не думая, налил себе еще. Автоматчик у двери дружелюбно ему осклабился, закивал, нараспев произнес несколько фраз по-арабски — успокоительно, утешительно…
* * *
…Он вернулся домой, когда уже темнело. Вылез из генеральского вездехода, кивком попрощался с водителем, так же автоматически кивнул дежурному и, неторопливо переставляя ноги, поднялся в свою квартиру.
Зажег свет в гостиной, вытащил из холодильника бутылку и устроился в кресле перед выключенным телевизором.
В голове назойливо вертелась самая доподлинная история, происшедшая давным-давно с каким-то японским фельдмаршалом — славою увитым, только не убитым… Имя Мазур запамятовал, но история была невыдуманная.
В конце девятнадцатого века это произошло. Вернувшись домой с китайской войны, фельдмаршал узнал, что его благодарная супруга, выражаясь в истинно японском стиле, «за время его отсутствия вела себя не совсем так, как подобало женщине из хорошего дома и супруге самурая». Фельдмаршал вошел в дом — и его супруга исчезла, как не бывало.
Полиция в те времена вот так, запросто к фельдмаршалам в гости зайти не могла — и задавать вопросы считала нетактичным. Никто из знакомых опять-таки не мог, не нарушая строгих правил этикета, спросить: «Фельдмаршал-сан, а отчего это вашей женушке давно не видно?» В общем, все дружно делали вид, что ничего и не было, а лет через десять фельдмаршал появился на публике с молодой красавицей и попросил поздравить его с законным браком. Что общественность и сделала, опять-таки без единого вопроса… Такие дела. Можно сказать, в хорошей компании очутился наш капитан-лейтенант…
Странное было состояние. Он ни о чем не сожалел, не терзался угрызениями совести, ничего уже не боялся, никаких таких последствий, твердо веря, что их не будет. Ему просто-напросто казалось, что с того момента, как они ворвались в спальню, прошла не четверть часа, а несколько лет. Ему уже всерьез стало вериться, что никого он сегодня не убивал. И все уже устоялось, полузабылось, отодвинулось в прошлое — душевные раны затянулись, страхи минули, тоска давным-давно улеглась. Да и не с ним это произошло, собственно говоря — с кем-то чужим, посторонним. Отодвигалось, уплывало вдаль, тускнело…
Он понимал тренированным умом, что с ним происходит. Все дело в профессии. Человек сугубо гражданский, быть может, и сломался бы, или по крайней мере изболелся бы душой, но с Мазуром обстояло наоборот. Его старательно учили не только мастерски убивать, но и побыстрее выбрасывать всякое новое убийство из головы, из памяти, как мусор из квартиры — так и следует в его профессии, где конца не видно акциям… Теперь эти вбитые в подсознание рефлексы брали свое, работали на него — и он стал почти спокоен, все переживания отправлены куда-то в дальние, пыльные закоулки памяти. Да к тому же он не остыл еще от пронзительной тоске по Лейле. Нормальный человек держался бы иначе, но в том-то и суть, что ремесло Мазура не позволяло ему числить себя среди нормальных людей. А в общем, все обошлось. И в памяти у него стояло одно мертвое женское личико, а не два…
Потом он встал и отправился в спальню. Подошел к двуспальной супружеской постели с той стороны, где стоял полированный Анин шкафчик. Как и наставлял генерал Асади, следовало для соблюдения приличий и во избежании лишних вопросов кое-что подчистить.
Пригоршню драгоценностей он обнаружил в верхнем ящичке — спутанная груда золотых цепочек, колец с разноцветными камешками, сережек, еще каких-то недешевых безделушек. Строгой революционной морали это богатство, безусловно, противоречило — как и повадки осыпать золотом дорогих шлюх, так что определенные подозрения в адрес Бараджа, пожалуй что, основательны. Честным образом один из вождей революции никак не мог всего этого заполучить. подобное стяжательство прямо и недвусмысленно запрещалось…
Оставив на месте лишь те побрякушки, что она привезла из Союза, Мазур ссыпал остальное на большой лист бумаги и сделал небольшой сверток: выбросить его в мусорное ведро, исполнительный, проинструктированный Али уберет потом, как и не было…
На всякий случай кропотливо обшарил шкафчик сверху донизу.