Прилежно отдал честь и улетучился.
— Знаешь, что он сказал? — воскликнула Лейла. — Только что сообщили по радио… Ваши войска вошли в Афганистан. Никакого сопротивления. Дворец этого негодяя Амина взят штурмом, кем, пока не сообщают, но это и так ясно… — Она подняла на Мазура сияющие глаза. — Здорово! Американцев в очередной раз щелкнули по носу, а они, несомненно, готовы были туда вот-вот влезть… Стоит за это выпить?
— Безусловно, — сказал Мазур. — И что, никаких боев?
— Говорю тебе, никаких! Ни тени сопротивления. Нет, ну до чего здорово! Еще раз показали, что такое Советский Союз!
«Похоже, мы прем к Персидскому заливу, как асфальтовый каток, — подумал Мазур, профессионально переваривая неожиданную новость. — А, собственно, почему бы и нет? Чем мы хуже других прочих? Никакого сопротивления — это хорошо. Это прекрасно просто. А впрочем, чего еще прикажете ждать? Что такое этот Афганистан? Горы, песок, племена… Ну, положим, англичанам там в свое время чувствительно намяли бока, но мы-то не англичане, да и времена не те… Точно, стоит выпить за взятый без выстрела Афганистан, тут она права…»
— Сюда. Вот здесь я и живу.
Комната была большая — из нее тоже, сразу видно, вычистили в свое время все следы презренной роскоши. Вряд ли в старые времена тут стояла солдатская железная койка и убогий стол казарменного вида. Да и книги классиков марксизма-ленинизма тут никак не могли стоять на виду: при султане такое не прощали даже отпрыскам богачей.
Лейла привычно расстегнула ремень с кобурой, повесила его на стул, придвинула Мазуру другой:
— Садись, а я пока посмотрю на кухне… Вино будем пить, или виски?
— Вино, пожалуй, — сказал Мазур, не раздумывая. — Рановато для виски…
Она вышла, а Мазур, пользуясь случаем, стал беззастенчиво разглядывать во все глаза девичью светелку. Вернее сказать, спартанскую спальню и одновременно кабинет министра революционного правительства. Ни единой женской мелочи, вообще никаких посторонних мелочей, даже косметичка запрятана куда-то с глаз долой — а ведь она должна существовать, единственное послабление, какое себе Лейла дает — пользуется хорошей косметикой с искусством девушки, проучившейся три года в Париже. Труды классиков на английском и французском, распечатанная коробка с пистолетными патронами — стандартные 9 РА — образцы плакатов и эскизы будущих монументов во славу революции и ее завоеваний, пишущая машинка, стопки газет, свежих и запыленных, ломких, россыпь карандашей и авторучек, печати на чернильных подушечках, пухлые папки, набитые какими-то официальными бумагами, связки брошюр на арабском, пустой автоматный магазин, бинокль на полочке…
Мазур ощутил нечто вроде зависти, смешанной с тоской. Он просто жил — а девчонка горела, так, как ему никогда не придется гореть. Отсюда и зависть. А сожаление оттого, что он повидал мир и, увы, наблюдал не единожды, как подобные революции кончаются — страшно, печально, уныло, и все, абсолютно все утекает меж пальцев, как песок.
Но ведь должна же быть справедливость и целесообразность? Нельзя же все сводить к великой шахматной партии двух сверхдержав, никак нельзя, существуют же на свете идеалы и благая цель.
Среди всего этого делового хаоса он вдруг с превеликим удивлением обнаружил свою собственную фотографию, прислоненную к твердой картонной коробочке, в которой стояла бельгийская осколочная граната со вставленным взрывателем. На снимке он был в советской форме, с орденскими планками, с обеих сторон виднелись чьи-то плечи — слева советский контр-адмиральский погон, справа эль-бахлакский, тоже военно-морской и тоже адмиральский.
На снимке он был в советской форме, с орденскими планками, с обеих сторон виднелись чьи-то плечи — слева советский контр-адмиральский погон, справа эль-бахлакский, тоже военно-морской и тоже адмиральский. Если присмотреться, ясно, что персону Мазура чуточку неровно вырезали короткими ножницами из какой-то групповой фотографии, сделанной, никаких сомнений, на одном из официальных приемов, где дружески перемешались хозяева и гости. «Ну, ничего, себе, — подумал он со смущенной гордостью. — Угодил на старости лет в предметы воздыхания арабской красавицы…»
Это было приятно, что греха таить, но и грозило нешуточными сложностями. Он был слишком взрослый, серьезный и засекреченный, чтобы угодить в предметы воздыхания…
За спиной у него тихонько звякнуло стекло. Лейла стояла в дверях и, не отводя от него глаз, медленно заливалась краской — увидела, что он разглядывает. Мазур моментально отвернулся и притворился, будто никакой фотографии не видел вовсе, но получилось, он сам чувствовал, насквозь фальшиво. Вскочил, взял у нее бутылку и бокалы, уместил на столе, с трудом отыскав свободное местечко. Обернулся, да так и не успел ничего сказать, потому что Лейла бросилась ему на шею и стала целовать так самозабвенно, что он растерялся и торчал, как столб, а она шептала, прижавшись:
— Сколько же можно тебе намекать… Глаз у тебя нет, что ли… Медведь славянский… Никто сюда не войдет, ну что ты стоишь…
Чуточку ошалев от этого напора, сущего вихря поцелуев и жалобного шепота — то ли смех сквозь слезы, то ли наоборот — Мазур осторожно ее обнял, а дальше уже было гораздо проще, гербовые пуговицы отутюженного френча расстегивались легко, а железная солдатская койка, вопреки его опасениям, совершено не скрипела, и пламенная революционерка куда-то исчезла, осталась нежная и покорная красавица, шептавшая на ухо певучие, незнакомые слова…
ГЛАВА ВТОРАЯ
АРАВИЙСКИЕ ТЕРНИИ