Что они мне-то плохого сделали? Хай себе развлекаются…»
— Как тебе Джараб?
— Серьезный человек, — сказал Мазур.
— Своими руками пристрелила бы. Такие еще хуже прямых контрреволюционеров, потому что сбивают людей с толку…
«Плясать бы тебе голой, золотко, кабы не я… — подумал Мазур с вялым раздражением. — Заставил бы, можешь не сомневаться. Он такой. Жалко, что доканает его рано или поздно кто-то с той или другой стороны, может, наши, а может, и янки…»
Что-то зашуршало, в темноте забелела форменная рубашка — Лейла безмятежно стягивала китель. Аккуратно повесив его на спинку ветхого старомодного стула, прилегла рядом с Мазуром, коснулась ладонью его щеки:
— Ладно, ну его, этого Джараба…
От нее веяло противоречащими революционному аскетизму французскими ароматами, стояла совершеннейшая тишина, не сулившая опасных неожиданностей — и Мазур, не сдержавшись, принялся ее раздевать. Сейчас он не чувствовал себя ни опозоренным мужем, ни грозным командиром невеликого отряда — попросту мимолетным хозяином покорной красавицы, в первый миг замершей под его бесцеремонным напором, а потом с тихим стоном поддавшейся навстречу…
И плевать было на весь белый свет.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
САМАЯ КОРОТКАЯ
Зрелище было дурное — посреди чахлых пальм, произраставших из каменистой серо-желтой почвы, стояло трехэтажное здание, словно перенесенное сюда прямиком из какого-нибудь Вышнего Волочка или прославленного в анекдотах Урюпинска — типовая советская школа, блочная, со стандартными окнами и стандартными водосточными трубами, которые здесь были решительно ни к чему, учитывая, что редкие дожди тут чуть ли не в летописи заносили. Простяга Ганим, узрев очаг культуры, так и спросил у Мазура — а что это, мол, за трубы с воронками по бокам? Майор никогда не видел водосточных труб…
Мазур подозревал, что примерно так же обстояло и с большей частью собравшихся на торжественное мероприятие местных пролетариев, пригласили, должно быть, всех, кого только возможно — толпа перед школой собралась немаленькая. Знать бы еще, что кто-то вообще понимает, ради чего их согнали…
До них было совсем недалеко, до передних рядов, и он отчетливо видел лица. С тем самым выражением, что давным-давно перестало его изумлять или задевать: ни радости, ни враждебности, вообще никаких эмоций, прозрачные глаза существ не от мира сего, с начала времен смотревших так на все перемены и новшества, привезенные из больших городов…
На миг ему стало отчего-то страшно, хотя ничего пугающего вокруг не имелось. Наоборот, все и в самом деле выглядело крайне торжественно: новехонькая школа, сиявшая свежевымытыми окнами, трибуна, сколоченная из неведомо где раздобытых в песчаной стране досок, украшенных лозунгами, плакатами и портретами (особую пикантность картине придавало то, что Лейла стояла тут же, над своим портретом); оркестр, во всю ивановскую наяривавший революционные марши; знамена и лозунги над толпой, огромная клумба — опять-таки портрет генерала Касема, с поразительным искусством составленный из розовых, синих и желтых цветов…
И с безопасностью обстояло как нельзя лучше. Здесь, в гнезде промышленного пролетариата, как оказалось, был расквартирован народогвардейский батальон усиленного состава — и означенные народогвардейцы стояли группами повсюду, бдительно следя за облагодетельствованным школой народом. Вот разве что горы Мазура чуточку беспокоили — высокие, голые, подступавшие с востока к городку чуть ли не вплотную. Но он сразу по приезде отправил туда тройку своих — а уж от его ребят не укрылась бы ни возможная огневая позиция, ни супостат, вздумавший бы туда мимо спецназовцев проскользнуть…
Так что со служебной точки зрения все было в полном порядке.
Ну, а мысли Мазура при взгляде на лица в толпе проходили по ведомству излишней и даже, быть может, идеологически невыдержанной лирики, которую следовало держать при себе…
Лаврик тоже, судя по нему, был в самом благодушном настроении. Стоя рядом с Мазуром неподалеку от трибуны, пользуясь тем, что патетические завывания оркестра заглушали все остальное, он мурлыкал под нос с самым серьезным видом:
— Ура, товарищ угнетенный, уж рабства нету на земле. Семен Михайлович Буденный скакал на рыжем кобыле…
Мазур давно его знал и догадывался, что Лаврик эту белиберду не сам придумал. Была у особиста такая безобидная страстишка — выкапывать неведомо откуда давным-давно забытые агитационные песни и частушки…
Оркестр смолк, и Мазур собственными глазами увидел натуральнейшее чудо.
Товарищ Федор Николаевич Хоменко, посланец далекого ЦК, вышел на трибуну трезвехоньким. Всего четверть часа назад Мазур видел собственными глазами, как он лежал на заднем сиденье лимузина в столь печальном виде, что краше в гроб кладут — и трясущимися руками пытался протолкнуть в глотку не глоток, а стакан водки сразу. Никак это не получалось у высокого гостя, всем, кто его видел, было совершенно ясно, что через минутку он либо умрет с дичайшего похмелья, либо заблюет польский лимузин…
Сейчас же в двух шагах от Мазура вальяжно прошел к ведущим на трибуну ступенькам другой человек — двигавшийся абсолютно непринужденно, строго по прямой, без малейших пошатываний, и лицо у него было соответствующее: ни тени красноты, похмельности, помятости. Хоть икону с него пиши, хоть картину с идеологически мудрым названием…
Неузнаваем был товарищ Хоменко — трезв, авторитетен, представителен, бодр, свеж, светел… У Мазура слюна к горлу подошла от зависти — вот это школа, вот это понимание момента…
Оглядев собравшихся, значительно откашлявшись, товарищ Хоменко хорошо поставленным голосом возгласил:
— Товарищи! В свете последних постановлений Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и указаний лично товарища Леонида Ильича Брежнева, осуществляя принятую высшим партийным форумом программу интернациональной помощи братским народам, решительно вступившим на путь социалистических преобразований…
Другой динамик тоже ожил, и переводчик из местных принялся чеканить по-арабски то же самое. Уж его-то голосу недоставало поставленности и митинговой меди, как ни старался…
Показалось, что это тянется бесконечно. Стояла одуряющая жара, но толпа казалась неподвижной, как группа монументов. Как бы долго ни распространялся товарищ Хоменко, но пришла пора и ему умолкнуть. К микрофону подошла Лейла, знакомо взмахнула рукой — и вновь, как в прошлый раз, когда Мазур видел ее на митинге, принялась самозабвенно жечь глаголом сердца земляков — с раскрасневшимися щеками, разметавшимися волосами, очаровательная и несгибаемая, валькирия революции из аравийских песков…
Мазур пропустил миг.
Услышав нечто вроде многоголосого оханья, увидев, как толпа колыхнулась, зашевелилась, словно вскипающий прибой, он сначала перебросил все внимание туда, подхватив висевший до того на ремне автомат, привычно попытался высмотреть цель, источник, возможный эпицентр.
А потом он увидел, что Лаврик, вывернув шею, остолбенело таращится через его плечо на трибуну. И сам обернулся туда.
Лейла уже падала, подламываясь в коленках, и на груди слева медленно расплывалось темное пятно, а изо рта толчками выплескивалась ярко-алая кровь, и стоявшие рядом оторопели настолько, что никто сначала не пытался ее подхватить… И тут же она исчезла за широким, растянутым по гребню трибуны плакатом.