Ори заставил ее лечь. Ладия подшучивала над ним, пока ее укладывали на старый диван, но потом все же не выдержала и расплакалась, ухватилась за Ори и держалась несколько секунд, а после этого высморкалась, похлопала его по плечу и заснула. Сам он занялся уборкой. Кое-кто из бездомных взялся помочь.
— Здесь вчера был театр, — сказала ему одна женщина с выбитыми зубами, вытирая столы. — Выступали какие-то «гибкие». Приходили поиграть для нас. Было здорово, хотя ничего подобного я прежде не видала. Слышно, правда, было плохо. Но все равно здорово, и вообще, так мило, что они пришли сюда специально для нас.
Джейкобса уже много дней никто не видел.
— Здесь он где-то. Занят только. Видел? Его закорючки повсюду.
Нарисованные мелом спирали, которые Джейкобс оставлял везде и от которых пошло его прозвище, все множились, превратившись в подлинную заразу. Их рисовали краской, восковыми мелками и дегтем, вырезали на стенах храмов, царапали на окнах и на железных балках.
— Думаешь, это с него все началось? Может, он сам кому-то подражает. Или вообще никто ничего не придумывал. Слышал, как оно обернулось? Люди используют их как лозунг. Они везде на слуху.
Ори все видел и слышал. Спирали, которые заканчивались нецензурной бранью в адрес Парламента. Вопли «Спиралим на хрен!» при появлении милиции. Почему так случилось именно с этим знаком, а не с любым другим из тех, что годами пятнали городские стены?
Угол, в котором ютился старик, посерел от спиралей. Чернильные и карандашные, большие и маленькие, они пересекались под разными углами, а местами спирали складывались в большие спирали, образуя сложный узор. «Похоже на буквы», — подумал Ори. Спирали закручивались по часовой стрелке и против нее, потом вдруг обрывались на полуобороте, число и направление завитков все время менялось, и каждый щетинился отростками.
Ори приходил девять ночей подряд. Он специально записался в ночную смену.
— Мне это необходимо, — сказал он Старой Вешалке. — Когда день настанет, я сделаю все, что мне велят, но до тех пор мне надо чем-то заняться.
Тороанцы хотя и не доверяли ему, но что-то вроде отпуска все же дали. Уходя от них, Ори то и дело останавливался — будто бы поправляя застежку ботинка — и, опершись о стену, оглядывался, не идет ли кто за ним. Он был уверен, что за ним следят — не Барон, так кто-нибудь другой, и стоит заговорить с человеком, который покажется подозрительным его товарищу по братству Быка, как Ори убьют. А может быть, никакой слежки и не было. Ори не понимал, значит он что-нибудь для своих товарищей или нет.
В «Загоне» Петрон Каррикос подарил ему сборник своих стихов, выпущенный в «Издательстве гибких» на средства автора.
— Давненько тебя не видно, Ори, — сказал он.
В его словах сквозила осторожность; видно было, что Петрона так и подмывает спросить: «Где ты был? Совсем пропал куда-то», — но он только угостил Ори стаканчиком граппы и стал рассказывать ему о своих планах.
В руках он держал номер «Буйного бродяги» — прикрывал название, но газету не прятал, осмелев после недавних событий.
Ори прочел одно четверостишие вслух:
«Из железа и дерева свой цветок
Ты бережешь для кого-то.
Урок, упрек, каменный шок
Собачьего болота».
Он кивнул.
Петрон рассказал Ори о Гибких: кто чем занят, кто куда подался, кто исчез.
— Самюэль свалил. Торгует барахлом в какой-то пошлой галерейке на Салакусских полях. — Он фыркнул. — Нельсон и Дровена по-прежнему в Шумных холмах. Там сейчас, конечно, все по-другому, ну, ты представляешь. Но мы выступаем везде, где можем, где собираются наши. В церквях, в залах собраний и прочих местах.
— И как же принимает Конвульсивных Новых народ?
Хождения в народ были краеугольным камнем второго Манифеста нувистов. В голосе Ори звучала насмешка.
— Замечательно, Ори. Просто замечательно.
Петрон рассказал, что, несмотря на запрет властей, рабочие военных заводов Дымной излучины и Большой петли провели подпольный конгресс профсоюзов, в котором участвовали и другие предприятия. Делегаты литейщиков, корабелов, красильщиков тайно встретились в Собачьем болоте, чтобы выработать совместные требования к Парламенту.
— От Союза тоже выступали, — сказал он, и Ори кивнул.
«Треп, треп и еще раз треп», — вертелось у него на языке, но он смолчал.
В бесцельных блужданиях по городу, которые Петрон именовал перестройкой городской структуры, они оказались у людного рынка на набережной канала в Пей-и-Пой, где внезапно услышали крик.
— Что это, боги, что это? — кричал кто-то, и толпа колыхалась то вперед, то назад: люди бежали поглядеть, что случилось, и тут же бросались назад, огибая прилавки с книгами и побрякушками.
Возле шлюза на земле билась в конвульсиях женщина. Ее юбки измазались в грязи, волосы, будто черви, шевелились от разрядов статического электричества, которое пропитывало воздух. Увидев ее, люди замирали, потом делали рывок, словно хотели броситься к ней, схватить и оттащить подальше, но, заметив что-то в воздухе, отшатывались.
Все началось с жидкого, тошнотворного тумана, багрового, как свежий синяк, — впечатление было такое, будто под кожей мира расползлась огромная гематома. Воздух свернулся, как прокисшее молоко, частицы материи сгустились из ниоткуда, комья протухшего эфира сложились в силуэт, из покрытой струпьями пустоты и случайных теней возникло насекомое, которое покачивалось в пространстве, как марионетка на ниточке, то появляясь, то исчезая из виду, пока не стало ясно, что оно точно здесь: гнойного цвета, огромное, ростом с человека, с крючковатыми лапами. Это была оса с тонкой талией, широкой грудью, стеклянно блестевшей на свету, и торчавшим из брюшка жалом, которое сгибалось и разгибалось, точно манящий палец, источая жидкость.