— Куда вы сыпете наши цветы? Где он? Где Константин Дмитриевич?.. Константин Дмитриевич. О, вот это он… А-а… вот это он. Ой, Константин Дмитриевич, и при жизни я вас искал. Вечно вас ищешь, вечно…
— Господи, спаси и помилуй. Суди нас, Господи, не по поступкам нашим, а по доброте своей, Господи.
— Товарищи, славный путь покойного отмечен почётными грамотами.
Тут закончили, там заплакали. Тут заплакали, там разошлись. Цветы, гробы, венки, ямы, плач, вой. «Беларусь» задними колесами в цветах.
— Товарищи, всех ногами к дороге! Значит, вынимайте и разворачивайте согласно постановлению горисполкома.
Чёрт его знает, чего больше — рождаются или умирают? Какое нам дело, если нас так хоронят?..
Население!
— Не смейте кушать, Мария Ивановна, это же колбаса для населения. Сетевые сосиски, комковатые публичные макароны, бочковые народные пельмени, страна вечнозелёных помидоров, жидкого лука. Для удобства пассажиров маршрут № 113 переносится. Для удобства покупателей магазин № 2 Плодоовощторга…
А оперируют они хорошо, только очень непрерывно.
Так же, как и копают.
Мы им подносим — они закапывают. Свои своих. Без простоев. Огромное поле. Все ямы на одном пятачке, ибо. Ах, ибо!
Удобно экскаватору, копателям, конторе. Всем, кроме нас.
Как наша жизнь не нужна всем, кроме нас.
Как наша смерть не нужна всем, кроме нас.
Как нас лечат?
Как мы умираем?
Как нас хоронят?
На старой «Победе»
Он подрядился везти на старой «Победе» из-за города.
Сидеть было неловко: он всё время подозрительно всматривался.
— Что такое? Вы меня знаете?
— Гремит что-то справа. А?
— Не знаю. Это ваша машина.
— От погода! А, надо вылезать.
Он вылез, обошёл авто. Оторвал что-то сзади. Едем. От него ещё тревожнее. Всматривается.
— От погода! Льёт и льёт! О! Яма! А если б ночью? Та не дай бо! О!
Он пристально всматривается в меня.
— Что? Гремит?
— Та колпак, что ли? Или трос спидометра. Льёт, как самашедший. Ц! Надо смотреть.
Всматривается в меня.
— Надо идти!
Он вылез, оторвал что-то слева, со звоном бросил в салон. Поехали. Он стал всматриваться в меня.
— Гремит?
— Вроде, — сказал я.
— Что вроде? Гремит! От погода!
Он стал всматриваться в меня.
— Справа или слева?
— Вроде слева.
— Справа или слева?
— Вроде слева.
— Справа… Надо вылезать.
Вылез с монтировкой, с диким скрежетом оторвал какую-то длинную полосу, бросил в салон. Машина пошла быстрей, припадая на левое заднее.
— Стравила!
— Что?
— Задок левый. Дальше не сможем.
Взял два рубля и сказал:
— А вам успехов. Мы усе ваши поклонники.
Я остаюсь
— Она улетает в Америку через две недели. А я остаюсь здесь.
— И что?
— Что?
— Как ты?
— Ничего…
— Не пугает? Ты же уже не молод?
— Ну… Надо же когда-то…
— Ты готов?
— Не знаю. Хочу попробовать.
— Сил уже немного. На помощь рассчитывать трудно.
— Я не рассчитываю.
— И всё-таки в твоём возрасте я бы трижды подумал…
— Я решил.
— Поступок отчаянный.
— Это надо сделать.
— Ты всё взвесил? Детей, жену, родителей?
— Нет. Рискованно. Сначала я один… Выживу — возьму к себе.
— Одеждой, едой, лекарствами запасся?
— Есть кое-что, всё равно не хватит. Буду добывать. Попробую травами, руками…
— Топливо?
— Буду добывать.
— Отдых, свободное время?
— А! Ничего! Это не главное.
— А что же главное: ни еды, ни лекарств, ни отдыха, работа же тоже бессмысленная!
— Это да… Это есть…
— Может, всё-таки… А? У тебя голова золотая, руки есть, зачем тебе такой эксперимент?
— Это нужно не для меня. Мы когда-нибудь выясним возможности человека или нет? Или будем бесконечно жалеть себя?
— Это ты мне говоришь?
— Извини.
— То, на что ты идёшь, никто не оценит. И дело не только в одежде, еде… На первое время хватит. Но настроение… Подавленность хуже голода.
— Знаю.
— Озябший, подавленный, в поисках пищи, одежды, лекарств, врача, собеседника…
— Это нужно сделать.
— Огонь умеешь добывать?
— Научусь.
— Огонь умеешь добывать?
— Научусь.
— Идём. Я тебе дам своё ведро, спиртовку, противогаз, соль, сахар… Хоть на первое время.
— На первое время…
— Мы тебе оставим спички, потом для очистки воды порошок. Мы уезжаем.
— Да.
— На улице старайся не дышать.
— Хорошо.
— Местные лекарства ни в коем случае.
— Я знаю…
— Ну иди! Мы не забудем тебя.
* * *
В Одессе в трамвае:
— Вы выходите на следующей?
— А это тебя не касается!
— Так я выхожу.
— А это меня не касается!
* * *
Одесса. Спасательная вышка. По радио всё время говорят: «Шлюпка номер 99, шлюпка номер 99, немедленно вернитесь».
Тут один инструктор другому: «Слушай, у нас же всего 70 шлюпок…»
Тот же голос: «Шлюпка номер 66, шлюпка номер 66, что там у вас случилось?»
* * *
В Одессе на толчке идёт, хромает.
— Почему вы хромаете?
— Одна нога короче на пять тысяч.
Она деньги в туфель положила.
Пожар
Лето. Одесса. Аркадия. Жара. И, конечно, горит пирожковая, ибо количество пирожков, жаренных в одном и том же масле, перекрыло все рекорды. Канцерогенные вещества не выдержали своего скопления и взорвались. Пирожки летали, как шрапнель. В белых халатах чёрного цвета суетились пирожковницы и верещали давно забытыми девичьими голосами.
Зрители заполняли первые ряды. Через каких-то 40 минут под овации подъехали пожарные, каждое их движение сопровождалось аплодисментами. Большое удовольствие вызвало сообщение старшего, что у них нет воды, и они под аплодисменты и крики «браво» потащили куда-то шланг. Зрители советовали туда же тащить пирожковую. Наблюдать такую сцену одному было крайне неловко, и народ побежал за женой с криком «подождите секундочку».
Особенно живописен был старший огнетушитель, ввиду жары находящийся в верхней брезентовой робе и чёрных сатиновых трусах «верность». Зрителям импонировали его невысокая скорость и попытки отвернуть вентиль.
Действия пожарных в стороне от огня наконец закончились, и они стали приближаться. На пожаре наступил момент, который так ценят шашлычники: то есть пламени уже нет, угли чуть подёрнуты пеплом. В общем, те, кто жарил на шампурах помидоры и колбасу, облизывались. Когда в стволах появилась вода, уже и угли остыли, и все побежали смотреть, как двое пьяных под ударами волн взбираются на вертикальную скользкую стену.
В Одессе очень благодарный зритель. Что делать, если в городе такая скука, а театр Сатиры себя не оправдал.