Лето, писатель и она
Писателю лучше всего пишется в августе, на животе любимой женщины. Происходит это так.
Он лежит лицом кверху. Вспомнил что-то: «Вера, моя записная книжка?» Откуда-то сверху падает ему на грудь. «А ручка?» Оттуда же падает ему на грудь. «Теперь не шевелись, я переворачиваюсь. Не дышать, я записываю. Ха-ха! Очень-очень-очень… Не дышать… Продолжаю… Ха-ха-ха… Очень-очень-очень… Ну, хорош, ну, сволочь, ну, талант… Спокойно… Ха-ха… Очень-очень-очень… Вот, вот и вот… Ха-ха… Очень… Очень-очень… Всё, закончил. Ты куда?.. Куда ты?.. Куда тебе надо? Осторожнее, ты бросила мою голову!.. Моя голова… Останься… Не двигайся… Я в порыве… Нет! Ушла…»
Только с теми, кто тебя понимает…
Воспитание
— Сыночка! Ну, разбил нос… Ты сейчас не плачь. Плакать всегда успеешь… Сейчас мы приложим лёд… Остановим кровь… Вытрем носик… Побежишь во двор. И плачь там, сколько хочешь.
— Я там плакать не буду.
— Напрасно. Там столько народу. И твои друзья там. Плачь там.
— Не буду.
— А я сказала — плачь!
— Не буду.
— Всё, беги… И смотри, не забудь — плакать.
— Не буду.
— Ну и слава богу.
Деловое предложение
— Михал Михалыч, в нашем театре лежит ваша пьеса.
— Что вы! Я никогда не писал пьес.
— Я говорю, лежит у нас. Мы читали. Прекрасная пьеса.
— Да… Если хорошая… Значит, это я.
— Да… Если хорошая… Значит, это я. Вот так. Могу, значит… А я не знал… А когда я её написал?
— Замечательная и такой неожиданный финал.
— Да? А я думал, ожидаемый…
— Нет… Нет… Неожиданный. Но, вы знаете, в нашем театре правило: автор должен оплатить постановку.
— Какой неожиданный финал… Вы же знаете, я не пишу пьес.
— Она замечательная, в вашем стиле.
— Да… Конечно. В моём стиле, замечательная, но я не пишу пьес и денег не дам.
— Публика будет умирать от хохота.
— Не дам.
— Там копейки — режиссёру и на постановку.
— Не дам.
— Вы же не писали ничего крупного. А тут вдруг создали и так лихо закручено. Все сказали — это вы.
— Не дам.
— Ну, не давайте. Заплатите хотя бы автору.
— Не дам.
— Ну, машинистке.
— Не дам.
— 100 долларов.
— Не дам.
— И на цветы режиссёру?
— Не дам.
— Значит, не вы… А мне кто-то сказал, что вы… Жаль…
— Не жаль, а жалко! Это другое понятие слова «жаль».
* * *
Новая власть перестала говорить: «Подойдите сюда, пожалуйста».
Она шипит: «И-зда! И-зда!»
Когда они говорят «и-зда», ты понимаешь, что бежать поздно.
* * *
У нас не могут смириться со смертью.
Когда спрашиваешь:
— Где здесь живёт Яша Койф?
— Это тот, который умер?
— Да.
— Второй этаж, квартира двадцать три.
Габо
Спросишь в Кобулети:
— У кого самая высокая телевизионная антенна?
— У Габо.
— Кто семь лет сидел за чай?
— Габо.
— У кого две «Волги» и «ЗИМ»?
— У Габо.
— Кто продал городу мусорную свалку?
— Габо.
— Кто устроил этот хипеж с железом?
— Габо.
— О чае с ним ни слова.
Он семь лет сидел за чай.
На «Шота Руставели», когда в круизе Одесса — Батуми отдыхал Габо, был особый климат.
Пока Габо сидел за стойкой бара, все подходящие могли пить бесплатно.
Хотя он сидел за чай.
Все, кто с Габо купался в бассейне, получали впервые в СССР прямо в воду горячий кофе и шоколад.
У всех, кто с Габо сидел ночью в ночном баре, — утром без стука открывалась запертая изнутри дверь каюты.
Туда вносились пакеты с холодным пивом «Праздрой» и воблой.
Если Габо брал с собой экипаж на прогулку в ущелье Эшеры — работали все водопады и был красивый закат.
И с экипажа за это не брали ни копейки.
Теперь за всё берут и ничего не дают.
* * *
Старый доктор Вайштуль. Восемьдесят лет. Честнейший человек. Ординатор в больнице. Он приходил в восемь вместо девяти. Он уходил в шесть-семь вечера. Он не сидел в ординаторской. Сидел в коридоре напротив палаты, где находились его больные. Он уходил домой и звонил каждый вечер в одиннадцать часов: «Как больные?»
Никто не мог без него дать порошок. Аспирин без него не давали. Лаборатория, которая даёт анализы с потолка, его боялась. Он сам приходил и смотрел в микроскоп. Он сравнивал клинический ход с анализом. Он преследовал недобросовестных лаборантов. И ему предложили уйти на пенсию.
И дело не в том, что вся его жизнь в этой больнице. А для врача опыт и глаз — как для хирурга рука и школа. Но у них свои планы. Он слишком честно заполнял историю болезни. А вы знаете, история болезни умершего человека должна быть идеальной. Она обязана приводить его к смерти без всяких колебаний и нежелательных моментов. Она после смерти тщательно переписывается. Где уж тут уцелеть честному человеку.
* * *
Я был на первом кинофестивале «Золотой Дюк» под руководством Говорухина…
На втором «Золотом Дюке» под руководством Марка Рудинштейна… Там… вообще у меня был белый смокинг, и Марк заставил меня принимать Альберто Сорди… Лично!.. Ужас!
Я знал Сорди как родного, он меня не знал вообще.
Поэтому мы промолчали весь ужин…
Я пытался ему объяснить, где находится Одесса. Он не понял, и я замолчал…
Я был советский человек. Он был капиталист.
Хуже вечера не было…
Я снял белый «торнадо» или «токсидо» и сошёл с Олимпа…
* * *
— Завтра я еду на рыбалку, — сказал я.
— Значит, у нас будет рыба! — закричала семья.
— Я этого не сказал. Я сказал — завтра я еду на рыбалку.
— Так, может быть, не ехать, а просто?
— Я никому не позволю вмешиваться! Всё! Чтоб была рыба, когда я вернусь!
* * *
Он жестикулирует даже перед диктофоном.
Ему всё кажется, что он непонятен.