До вечера милиция развозила полуголых мужчин по домам.
История вкратце
Еврейская семья взяла в детдоме ребёнка на воспитание.
Девочка носила их фамилию и считалась родной.
Поступала она в консерваторию, но её не приняли.
Мать была у них и раскрыла тайну: «Примите её, она русская. Она не знает. Вот бумаги».
Её приняли.
Потом намекнули, что паспорт нужно выправить.
Девушка отказалась.
Начальник кадров настаивал.
Только мать не выдержала всего этого и умерла.
* * *
Крик на базаре:
— Ну что вы? Они её с таким удовольствием едят и дохнут. Смотреть приятно.
— Вы о ком?
— О тараканах.
Одесскому русскому
75 лет русскому Одесскому или Одесскому русскому. Ещё пятнадцать лет назад это словосочетание выглядело чудовищным. Страшнее не было, чем Одесский русский.
Сегодня оно полно смысла.
Да, вот… русский одесский. На нём говорят, на нём играют. Он был вначале выстроен, потом разрушен и вот опять воссоздан. Как, будем надеяться, и город.
Как же можно было так жить, чтобы отсюда сбежала целая треть? И именно те, кого учили и воспитывали. Взяла Одесса и перебралась, остались те, кого этот город, эта нервная почва держит мёртвой хваткой.
Чего же они сбежали, если такие театры были, и такие артисты были, и песни были, и пляжи были, и танцы были… И такие спектакли были. И такие актёры играли. И такое пароходство. И такие лайнеры ходили. И такие капитаны, и такие жёны. А отворили дверь — и все рванули. Вот и весь вопрос и весь ответ: что человеку надо? А чтоб закрыто не было. Это по-русски и по-одесски — ненавижу запертость дверей. Как кошка. И миска полная, и хозяева есть, а лягу под дверь и буду ждать. Откройте. Вот я такая. Вначале туда хочу, а потом сюда хочу.
Уже два театра в Одессе построили. Если три театра в Одессе построят… Может, и захотят оттуда сюда.
Качка
Такая сильная качка.
Попал не в свою каюту.
Переспал. Вышел.
Опять попал не в свою каюту.
Переспал. Так качало.
Попал к себе через три дня.
Качка утихла.
Начались скандалы.
Началась качка.
Утихли скандалы.
Опять попал не в свою каюту!
Сильно качало.
Посещение
— Ну, рассказывай, как там твоя одинокая, неустроенная, безденежная, безнадёжная и тоскливая жизнь.
— Нормально.
— Я так и думал. А как наш жадный, наглый, грубый и жестокий богач?
— Неважно.
— Я так и думал. А как жена его на трёх машинах, загорелая, молодящаяся, оперированная на лице?
— Выгнал.
— Мирно?
— Отсудила всё.
— А ты почему не женишься?
— Вот поэтому.
— Так у тебя же нечего отсудить?
— Так пока она разберётся… Жалко её.
— А вдруг бескорыстная?
— Есть такие. Но сколько той жизни, чтоб искать? Они же не выпячиваются. И если найду, жалко её, чтоб искать.
— Однако я — возле тебя.
— Ты с детства, тут не перевернёшь.
— Что тебе нужно?
— Ничего.
— Проблемы?
— Никаких.
— Деньги?
— Зачем? Я укладываюсь. Лишние испортят впечатление.
— Поедешь. Увидишь Париж.
— А я уже видел тех, кто видел Париж. Не заметил изменений. У меня тот же вес, что был в десятом классе. Остальное в поликлинике исправляют. Когда не смогут, я скажу.
— Ведь промолчишь?
— Ну, значит, не скажу. Я не люблю лишнего. Всё, что ты видишь, — необходимо.
— Одежда?
— Устраивает.
— Всё вышло из моды ещё до войны.
— Войдёт снова. Я не спешу.
— Дай, я тебе хоть туфли куплю.
— Вполне меня устраивают.
— Очки?
— Тебе хочется, чтоб я был благодарен?
— Устроен.
— Я устроен.
— А выпить?
— Вот ты принёс. А я один не пью. Мне нечего исправлять.
— Ты преподаватель?
— Да.
— Тебе же надо выглядеть.
— Это не от меня зависит. Если они хотят, чтоб учителя так выглядели. Они так и выглядят. А по предмету жалоб нет.
— Тебя всегда любили.
— Кто как. Математика не для всех.
— Хоть что-нибудь прими.
— Всё, что здесь оставишь, будет лишнее.
— Даже слова?
— Да. Особенно слова.
— Я тебя люблю.
— Это лишнее.
— Всё, что здесь оставишь, будет лишнее.
— Даже слова?
— Да. Особенно слова.
— Я тебя люблю.
— Это лишнее.
— Можно, я постою, когда ты играешь в шахматы? Море здесь…
— Пожалуйста.
— Мне нужно быть возле тебя.
— Иногда — пожалуйста. И не расстраивайся. Вон у тебя какая машина. Не расстраивайся. И прости, что не могу ничем помочь.
— Это ты меня прости, что я ничего не могу дать тебе.
— И я тебя прощаю.
* * *
Двор мой начинает с семи утра кричать и плакать.
Дети и мамы.
Дети травятся, играют в карты, ревут.
— Не бери меня на горло, — кричит мать годовалому штымпу в коляске.
— Ты пошла с десятки, а у тебя был туз.
— У меня был туз?
— У тебя он есть!
— У меня был туз?
— У тебя он есть!
— У меня он есть?
— Он у тебя есть.
— Ты это мне говоришь?
— Тебе, тебе.
— На! Смотри…
— Да. Нет у тебя туза. Да.
— Не хочу я ехать в трёхкомнатную квартиру, я здесь сорок пять лет прожила.
Поехала в трёхкомнатную.
Уехали в Америку.
Уехали в Австралию.
Переехали в Аркадию.
Это уже другой двор.
* * *
По тому, как он плевал, сморкался и икал за столом, было видно, что старается держаться прилично.
* * *
Прекрасно сидеть весь день и смотреть на термометр.
Сразу за ним — море.
За морем — небо.
А за мной — все, кто старше.
Скоро мы тронемся в сторону моря.
Всё увеличивая скорость и не производя ветра.
Вот бы на нас посмотреть!
Движемся лишь по прямой.
И впервые нам плевать на Америку. На Британию. На Россию.
Да кто ж их вспомнит в этом мареве, в этом великом, свободном полёте.
Ни голоса, ни звука. И воздух не забивает рот.
И незнакомых нет.
Всё из людей…
Уходим многоточием…
В красивую тишину падают лекарства, телефонные книжки, блокноты, подарки, поздравления.
Всё не нужно.