Вскоре на Холме появилось еще несколько стариков-жрецов. Они палили ночами огромные костры, о чем-то меж собой шептались, затем внезапно исчезали, чтобы спустя некоторое время появиться вновь. И если поначалу действия стариков меня почему-то беспокоили, то затем я к этому привык и относился уже с полнейшим, безразличием, порою меня даже пугавшим.
Однажды мне пришлось стать и свидетелем ритуального жертвоприношения. Убивали какого-то мужчину. Более всего меня поразили тогда его глаза: недвижимые и безразличные. Убиваемый сам не торопясь лег на жертвенный камень и ничуть не сопротивлялся своим убийцам. От всей этой картины мне стало тогда настолько тошно, что я не выдержал и покинул место казни к большому неудовольствию собравшихся там жрецов. Когда же через несколько дней жрецы снова стали приглашать меня на просмотр очередного убийства, я отказался наотрез. Приглашатели были удивлены несказанно и просили объясниться.
— Мне это противно! — ответил я резко. — Убивать невинных могут только отпетые негодяи!
— Ты слишком категоричен, ведь у каждого своя судьба! — ответил мне Любомудр. — Мне тоже далеко не все нравится из наших древних обычаев, но что поделать, если это завещано нам предками, да и боги наши не слишком милосердны к смертным!
— Ваших богов создал только ваш страх! — в запальчивости высказал я жрецу свое мнение, и, как мне тогда показалось, в глубине выцветших голубых глаз Любомудра уловил понимание.
— Возможно, тебе кажется, Посланник, что наш мир излишне жесток! — сказал он мне примирительно. — Но это наш мир, и мы обязаны жить по его законам! У наших богов весьма длинные руки, а души людей так беззащитны и хрупки!
Я попытался было продолжить эту тему, но Любомудр лишь махнул рукой, давая понять, что он и так уже поведал гораздо больше, чем мне надо было знать.
Однако после этого разговора никто с приглашениями поучаствовать в очередном жертвоприношении ко мне больше не приставал, хотя человеческие заклания продолжались и продолжались с какой-то неумолимой последовательностью.
Несколько раз я попытался было покинуть уже порядком осточертевший мне Холм, чтобы оглядеть окрестности, но все мои попытки были пресечены на корню. Впрочем, у подножия Холма я успел рассмотреть самый настоящий военный лагерь. Десятки, а может, и сотни воинов жарили на кострах мясо, о чем-то бранились и ходили дозорами. Завидя меня, все они вскакивали, кланялись и рассматривали как некое чудо. Получалось, что меня даже не столько стерегли (такое количество стражи было явно излишне для одной персоны, пусть даже и весьма ценной), сколько оберегали.
* * *
Над трибунами трепетали праздничные флаги. В последний раз мы стояли в развернутых ротных колоннах. Перед трибунами теснились столы, а на них стопами лежали золотые лейтенантские погоны. Взревела медь оркестра, на плац вынесли знамя училища. Легкий ветер развернул шелковое полотнище, к горлу внезапно подкатился ком. Неужели на самом деле все происходящее сегодня присходит с нами в самый последний раз? И этот столь часто проклинаемый, но все же родной плац, наше знамя, подле которого выстояно немало ночных часов в караулах, да и все мы вместе тоже в последний раз?
— Вручить дипломы и погоны! — командует в микрофон начальник Государственной комиссии, старенький, седенький и в общем-то симпатичный старичок-генерал, прозванный нашим братом невесть за что «мойдодыром». Старичок-генерал выкрикивает Мишкину фамилию.
Мишка строевым шагом выходит из общего строя, подходит к генералу. Лихо прикладывает руку к козырьку еще курсантской фуражки:
— Представляюсь по случаю присвоения мне лейтенантского звания! — докладывает он «мойдодыру».
Тот вручает Мишке диплом с училищным знаком и погоны. Поверх этого сверкает золотом военно-морской кортик — это значит, что Мишка получил назначение на флот в столь любимую нами морскую пехоту. В последнюю очередь генерал передает ему коробочку с золотой медалью.
В последнюю очередь генерал передает ему коробочку с золотой медалью. Мишка — гордость училища и любимец всего преподавательского состава. А потому его золотая медаль — награда вполне заслуженная. Четко развернувшись на месте, Мишка становится в строй.
Я ж, затаив дыхание, вслушиваюсь в фамилии своих однокашников, ожидая, когда прозвучит и моя.
— Веригин!… Коротков!… Маркидонов!… Черемисин!…
Наконец я слышу свою фамилию. С дрожью в сердце выхожу из строя, чеканю шаг. Рука стремительно взлетает к козырьку:
— Представляюсь по случаю присвоения мне лейтенантского звания!
Старичок-генерал смотрит на меня снисходительно и уже устало. Стоящий рядом офицер, заглянув в какие-то бумажки, что-то шепчет генералу на ухо. Тот согласно кивает. Вот он вручает мне диплом, училищный знак, погоны и… кортик! Значит, я так же, как и Мишка, отныне не просто лейтенант, а лейтенант морской пехоты! И хотя о назначении на флот было известно заранее и мы с Мишкой даже сшили себе флотскую форму, до самой последней минуты меня не покидали какие-то сомнения, что все может измениться в самый последний момент, и вот наконец все свершилось!