Быть может, до той поры Эстер каким-то таинственным — но притом, безусловно, научным — способом умудрялась воздействовать на Чарли через закрытые двери, не позволяя ему погрузиться на самое дно отчаяния? Такая возможность отнюдь не исключена.
Исчезновение Эстер отразилось не только на людях — на него тотчас отреагировал и дом как таковой. Это прежде всего проявилось в наступившей здесь тишине. Исчез дробный стук ее каблучков на лестницах и в коридорах, а вскоре стих и грохот молотков рабочих, занимавшихся починкой крыши. Мастер-кровельщик, узнав об отъезде гувернантки, логично рассудил, что теперь некому будет подсунуть Чарли счет за выполненную работу, которая таким образом останется неоплаченной. Посему он упаковал инструменты и отбыл, позднее еще раз появившись в усадьбе лишь для того, чтобы забрать свою стремянку.
С первого же дня тишины старый дом вернулся на привычную стезю упадка и разрушения, как будто и не было кратковременного перерыва в этом растянувшемся на многие годы процессе. Началось, как водится, с мелочей: снова из всех щелей полезли грязь и труха, каждый предмет в каждой комнате стремительно обрастал слоем пыли, окна покрылись налетом жирной копоти. Привнесенные гувернанткой перемены были очень поверхностными, и сохранение их требовало постоянных усилий. А поскольку все мероприятия Миссиз по поддержанию чистоты разбивались о ее бессилие, старый дом вновь проявил свою истинную сущность. Очень скоро здесь уже не было ни одной вещи, прикосновение к которой не оставило бы на ваших пальцах грязных пятен.
Сами эти вещи также взялись за старое. Первыми пошли вразброд ключи: они вываливались из замочных скважин и отцеплялись от связки, чтобы найти себе новое пристанище где-нибудь в щели между половицами. Серебряные подсвечники, еще не успевшие потерять блеск после проведенной Эстер тотальной чистки, перекочевали с камина под кровать Эммелины, пополнив собой ее коллекцию «всего, что блестит». Книги постепенно перемещались с библиотечных полок на верхние этажи, чтобы пристроиться где-нибудь в темном закоулке. Портьеры обрели способность самостоятельно двигаться, упрямо наползая на оконные проемы. Даже мебель пришла в движение, пользуясь тем, что никто за ней не присматривал: в одном месте возникал и уверенно расширялся просвет между диваном и стенкой, в другом кресло отъезжало в сторону на пару-другую футов. Снова начало заявлять о себе домашнее привидение.
Состояние крыши в процессе ремонта имеет обыкновение сперва ухудшаться, чтобы только потом улучшиться. Соответственно, дыры, проделанные кровельщиком на предварительной стадии работ, намного превосходили размерами те, которые он был призван залатать. Теперь ясным днем можно было валяться на чердачном полу, нежась в лучах солнца, и это было приятно. Иное дело, когда зарядили дожди. Вода протекала с чердака в комнаты верхнего этажа; доски пола начали гнить, и перемещаться здесь надо было очень осторожно, избегая опасных участков с проседающими половицами. Все шло к тому, что пол скоро провалится и через дыры будут видны помещения этажом ниже. А сколько времени потребуется для того, чтобы провалились полы всех этажей вплоть до библиотеки? А что будет, когда провалится и библиотечный пол? Наступит ли тот день, когда можно будет, стоя в погребе, разглядеть небо сквозь все этажи дома?
Пути воды, как и пути Господни, неисповедимы. Проникнув внутрь дома, она хоть и подчиняется закону тяготения, но делает это на свой лад. Она находит тайные лазейки в полостях стен и между перекрытиями, вдруг начиная капать или течь тонкими струйками в самых неожиданных местах. По всему дому были расстелены тряпки, дабы впитывать влагу, но их никогда не выжимали. Кастрюли и тазики, расставленные там и сям под капелью, переполнялись гораздо раньше, чем кто-нибудь вспоминал, что их надо бы опорожнить. От стен целыми пластами отваливалась штукатурка; сырость разъедала строительный раствор. На чердаке некоторые перегородки при нажатии рукой шатались, как больной зуб.
А что в это время происходило с близнецами?
После тяжелейшей раны, которую им нанесли Эстер и доктор, девочки были уже не те, что прежде. Шрам от нее остался у обеих на всю жизнь, ибо даже время не могло полностью излечить их от последствий того насильственного разделения. Однако полученная травма сказалась на них по-разному. Аделина, впавшая в полную прострацию сразу после того, как у нее забрали сестру, абсолютно ничего не помнила о дальнейших событиях. Для нее перерыв между утратой и повторным обретением Эммелины мог с одинаковым успехом измеряться годами или секундами. Теперь это уже не имело значения, поскольку все закончилось, и она снова вернулась к жизни.
С Эммелиной же дело обстояло иначе. Она не погружалась в спасительную амнезию и, как следствие, страдала сильнее и дольше. В первые недели разлуки каждая секунда была для нее исполнена мучительной боли. Это было сродни ощущениям человека, которому после ампутации перестали давать обезболивающие препараты, и он, терпя страшные муки, удивляется лишь одному: как его организм может переносить такое и не умереть. Но постепенно, микроскопическими шажками, она начала оправляться. И вот настал момент, когда боль покинула большую часть ее тела, угнездившись только в самом сердце. А потом дошла очередь и до сердца — время от времени Эммелина начала испытывать и другие чувства, помимо безысходного горя. Таким образом она сумела адаптироваться к отсутствию сестры. Она научилась существовать отдельно от Аделины.