— Будь все мы прокляты! — сказал Юниор еще раз, покидая трюм.
Кажется, содержавшаяся в проклятии ненависть придала ему сил. Он спустился, подошел к Зое и не сразу, но все-таки смог поднять ее на руки. Сейчас это было трудней, чем раньше: она не помогала, не обхватывала его за шею. Хрипло дыша, Юниор донес ее до платформы подъемника. Поднялся с нею наверх. Внес в тамбур. Переведя дыхание, сказал:
— Умник, тут человек. Погиб. Надо сохранить.
— Понял, — отозвался Умник.
Когда медицинский автомат на тележке уже подкатил и уложил Зою, Юниор хотел помочь, но автомату помощь не требовалась, и он попросил Умника:
— Ты проверь внимательно. Конечно, я понимаю, что невозможно — слишком долго… Но все же… Ты же у нас все умеешь!
Гриб ответил как всегда невозмутимо:
— Все анализы будут сделаны здесь и на Земле.
— Спасибо, — поблагодарил Юниор, не зная, что делать дальше. Снова спустился. Снизу посмотрел на повисшие беспомощно антенны Комбинатора. Но они не были жизнью. Всего лишь орудиями фокусника. Юниор сплюнул, отвернулся. Все было как и полчаса, и час назад.
Юниор сплюнул, отвернулся. Все было как и полчаса, и час назад. Лежал черный песок, стояли машины. Из раструба водолея вытекала тонкая струйка воды. От другой тянуло легким, едва уловимым ветерком: обновлялся воздух. Сияли корабельные прожекторы. По сторонам их световых конусов сгущалась мгла.
Он брел, вспахивая башмаками песок. Все, что осталось от маленького, славно придуманного мира. Не было мира. Потому что мир — это жизнь. А здесь не было жизни. Имитация ее, не более. Привет тебе, цивилизация имитации! — кричала его душа. — И когда в тебе появляется настоящая жизнь — ты позволяешь даже не заметить этого. А в результате здесь осталось единственное живое существо на черном песке — я. Никому к чертям не нужное, пока еще живое существо. Пока.
Потом он остановился.
В боковом свете прожектора Юниору вдруг почудилось внизу, под ногами, что-то. Маленькое, хрупкое, на что он едва не наступил башмаком.
Он наклонился. Потом лег, приблизил лицо и стал рассматривать это в упор.
Просто удивительно, как смог он заметить. Такую мелочь, ерунду. Может быть, лишь потому, что цветом эта мелочь резко отличалась от песка. Мелочь была светло-зеленой.
Крохотный, тоненький, хрупкий, едва поднявшийся над песком стебелек. И на конце его — только-только раскрывшиеся два листочка.
Юниор долго лежал и смотрел на росток, дыша в сторону, чтобы ненароком не повредить его.
Нет, это не было, не могло быть остатком мира Комбинатора. Все бывшее в том мире исчезло. Все, что осталось, было настоящим. Корабль. Механизмы. Юниор. Тело Зои в реаниматоре.
И еще — стебелек и два листка.
Жизнь. Настоящая. Самостоятельная. Пусть бесконечно уязвимая, но — жизнь.
Откуда? — разглядывал это чудо Юниор, все еще не веря глазам.
И понял: семечко могла занести сюда одна из машин. С Земли, где они испытывались. Или с Анторы, где эти машины крушили и перемалывали сотни тысяч растений. Не таких, а мощных, царственных. Семечко застряло где-то. Перенеслось через сверхпостижимые пространства. Здесь выпало. Оказалось в среде, где есть воздух, вода, свет. И вот проросло…
— Оказывается, нас здесь двое живых, — сказал Юниор вслух, словно стебелек мог понять его. — И уж тебе-то я погибнуть не дам!
Господи, — подумал он затем, — сколько же мы: отец, я сам, все другие — уничтожили грубо, жестоко, безжалостно, глупо вот таких, да не только таких — всяких жизней! Воображая, что мы вправе вынести им приговор и привести его в исполнение, раз они мешают достижению какой-то нашей сиюминутной и часто никому не нужной цели. Наши цели — так ли нужны они миру?
Нет, я тебя выращу. К чертям все. Я останусь тут до тех пор, пока здесь не зазеленеют леса. Потом мы снимем купол. И вы начнете переделывать атмосферу. Оживлять планету. Потому что всякая жизнь — жизнь, и мы ставим себя выше вас только потому, что умеем убивать вас куда успешнее, чем вы — нас. Но ведь без вас мы околеем сами, мы без вас не можем и порой лишь забываем об этом. Забываем, что жизнь — это то, что не предает, не исчезает внезапно, если вдруг разладятся какие-то контуры…
Я тебя выращу, стебелек. Есть энергия, есть вода, свет. Есть великий Умник, который, наверное, знает не только, как истреблять леса, но и как растить их. Если захвораешь — вылечим. Неужели такая масса металла и кристаллов да еще толика нормального рассудка не в состоянии сохранить жизнь одному стебельку? Ведь мы умеем — если захотим. Нам только трудно бывает понять.
Слишком уж мы настроились за целые столетия — заменять естественное искусственным…
Я выращу тебя. Ничего. Земля подождет. Обойдется без своего сгоревшего Комбинатора. Кто-то сказал хорошие слова о слезинке одного-единственного ребенка. Что такой ценой нам не нужно счастье. Раньше я думал, что это — слюнтяйство, ерунда. Теперь я думаю: если для чего-то надо всего лишь наступить каблуком на такой вот, как ты, совсем незаметный стебелек с двумя листками — я не сделаю этого. Сперва постараюсь понять: а может быть, вреда, пусть и отдаленного, от такого действия произойдет больше, чем пользы — пусть даже немедленной? Мы привыкли думать, стебелек, что если сейчас и вредим, то потом, в этом благословенном «потом» у нас останется достаточно времени, чтобы все исправить, возместить и воздать. Но у нас не будет этого времени, потому что не настанет блаженное «потом», когда останется только исправлять ошибки: они ведь тоже живут своею жизнью, наши ошибки и жестокости, они сходятся и размножаются, плодятся и прорастают вдруг там, где мы их вовсе и не ждем, нередко — в наших собственных костях, в нашей плоти и крови, а еще прежде — в нашем разуме. Вот как обстоят дела, стебелек…