— Но не всю правду?
— Всю. Иначе нет смысла.
Юниор вздохнул.
— Трудно, Зоя.
— Мне еще труднее. Но… иногда это нужно. А будет ли у меня еще такой случай? Сразу предупреждаю: ни одному из нас такая откровенность не дает никаких прав. Сплетничаем, только и всего! Соглашайтесь! А чтобы вам было легче, начну я. И даже сниму запрет. Слушайте, Юниор: на самом деле никаких друзей у меня не было. Вы понимаете, что я имею в виду. Не было — хотя иногда со стороны и можно было вообразить нечто такое. И вот для чего я снимаю запрет: когда вы вернетесь на Землю и встретите Георга, передайте ему это. Тогда сразу станет легче жить той мне… той Зое, что рядом с ним. Она ведь никогда этого ему не скажет. Хотя бы из гордости. Обещаете?
— Если встречу — да.
— Видите, насколько я откровенна. Теперь ваша очередь. Согласны?
Юниору не хотелось соглашаться. Но он уже понял: чего бы она ни попросила, он сделает все. И не только потому, что даже в старину последнее желание приговоренного к смерти удовлетворяли. Не только поэтому.
— Я готов, Зоя.
— Так отвечайте!
— Спрашивайте.
— Я спросила. О ревности.
— Ревную ли я вас?.. Да.
— Сильно?
— Видимо, достаточно.
— У вас остался кто-то на Земле?
— Отец.
— Я имею в виду женщину.
— Не знаю.
— Юниор!
— Чистая правда. Я думаю, что у меня там не осталось женщины. Но не уверен, что она думает так же.
— Вы поссорились с нею?
— Мы ссорились не раз. Я уходил и возвращался — или заставлял уйти ее, а потом тащил обратно.
— И она возвращалась?
— Ненадолго. Но ведь я и не бывал на Земле подолгу.
— Она вас любит?
— Нет.
— Почему так уверенно?
— Насколько я понимаю, когда любишь, прежнее уходит?
— Ваше или ее? Для нее или для вас?
— Ее прошлое — для нее.
— Оно не забывается. Но всегда уступает тому, что есть.
— А вот она так не могла. Прошлое было главнее.
— Бедный Юниор…
— Иронизируете?
— Поверьте, я серьезно. Не умею смеяться над такими вещами. Мне жаль вас. Но где-то я и рада.
— Теперь я спрошу: почему?
— Потому что вы мой последний мужчина. Не делайте страшных глаз. Я имею в виду не то, о чем вы сразу же с мужской прямолинейностью подумали. Не так примитивно. Просто — кроме вас, я больше уже никого не увижу, ни с кем не поговорю…
— Зоя!
— Разве это не правда?
Сукины дети, — Юниор весь напрягся от подступившего гнева. — Кол осиновый в глотку каждому из тех, кто придумал эту двойную пытку. Очень нужно это Курьеру, как же! Ну, создали бы красивое тело, лучше даже не конкретное, а обобщенное, скопировали бы Венеру Милосскую, и хватит; но какого дьявола было — наделять его интеллектом, эмоциями, всем людским! Я не нанимался в палачи! Такого уговора не было! Дальняя разведка — не шайка террористов! Пусть вот прилетают сами и начинают свертывать этот мир. А я встану перед ними с флазером в руках, и посмотрим еще, кто кого свернет. Стреляю-то я получше, чем весь их ученый синклит! Я им сверну… носы к пяткам. Но сначала пусть разыщут. А я могу сидеть здесь, пока время не побежит вспять. Энергии — завались, корабль обеспечивает себя ею и будет обеспечивать, пока не рассыплется в пыль. С пропитанием придумаю что-нибудь со временем, не горшок же на плечах… Нет, никто не сможет упрекнуть меня ни в чем: всякое задание отменяется, когда становится ясно, что без жертв не обойтись, — даже когда речь идет о нас, мужчинах, разведчиках, а тут — женщина. Жизнь — превыше! И пусть только кто-нибудь вякнет, что это — не жизнь: он и пожалеть об этом не успеет! Это мой мир, пусть и не я его придумал, но я его создал и постою за него до последнего!
— Зоя, — сказал Юниор хрипло, откашлялся и повторил: — Зоя, хочу сказать вам… У нас есть правило: не заказывать для себя похоронный марш. Пока человек жив — он жив. А то, что вы сказали, — неверно… То есть правда, наверное, в том, что больше вы действительно не увидите людей — никого, кроме меня. Но и я никого, кроме вас. Потому что мы проживем здесь долго. Очень долго. Всю жизнь. Понимаете? Это в наших силах. В нашей воле. Моей — и вашей. Понимаете? Я обдумал. И решил. Бесповоротно. Тут наш мир. Наша жизнь. Наше все. Я не хочу другого. А вы, может быть, и хотели бы, даже наверняка хотели бы, но для вас это невозможно. Значит, и думать нечего. Понимаете? Пусть никакие три недели не волнуют вас, такого срока нет, не существует никаких сроков. Только, — вдруг испугался он, — не подумайте ничего такого: я ведь не выставляю условий, не жду от вас ничего, мы — два человека, выброшенные на необитаемый остров, будем помогать друг другу — вот и все. И не надо больше говорить об этом, хорошо?
Может быть, Юниор ждал, что в ответ ему бросятся на шею и будут долго и прочувствованно благодарить; ничего подобного, однако, не случилось. Напротив, Зоя даже немного отодвинулась от него.
— Вы приносите мне жертву, Юниор?
— К чему такие выражения?
— По-моему, это точное обозначение вашего поступка. Но за мной остается право: принять жертву — или отвергнуть.
— И вы, конечно, ее не примете? Будем играть в благородство?
— При чем тут благородство? Вы просто не подумали, Юниор.
— И вы, конечно, ее не примете? Будем играть в благородство?
— При чем тут благородство? Вы просто не подумали, Юниор. Попытайтесь понять. — Зоя говорила холодно, почти резко. — По сути дела, вы приносите в жертву себя. Свое прошлое, настоящее, будущее. Это очень большая жертва. Самая большая. Не просто услуга. Но поймите же: как раз мелкую услугу можно оказать каждому и можно принять ее от каждого, но чем она больше, тем серьезней вы думаете: а можно ли позволить этому человеку оказать тебе такую услугу, принести жертву? Да, не требовать от него услуги, а именно — позволить. Потому что всякая услуга ставит вас в зависимость, а уж жертва — тем более. Но разве я не вправе решать — хочу я или не хочу зависеть от вас, хотя бы и чисто морально?