Поначалу купец хорохорился, стараясь показать воинам свою значимость, — но поскольку те и не думали объяснять то ли почетному гостю, то ли пленнику, куда и зачем его ведут, гонор сменился сомнениями, а затем и откровенным страхом. Сейчас, когда война уже была не призраком, маячившим где?то вдалеке, когда она уже на самом деле пришла в Орден, все инородцы чувствовали себя неспокойно.
Шенка несколько беспокоило подозрение, что купец, дабы не вызвать ненароком неудовольствия Ордена, готов признаться сразу и во всем. Даже в том, чего никогда не делал и о чем даже не помышлял. Поди знай, бывал ли он на самом деле в Нортхеме… но иных кандидатов на роль проводника не нашлось.
Даже в том, чего никогда не делал и о чем даже не помышлял. Поди знай, бывал ли он на самом деле в Нортхеме… но иных кандидатов на роль проводника не нашлось.
Темплар понимал, что порученное ему дело слишком важно, чтобы соблюдать чрезмерную и излишнюю щепетильность. Вздохнув, он привычным движением вызвал круг Истины — сколько раз за последние годы приходилось ему использовать этот Знак? Десять, двадцать? Каждый раз зеленое кольцо Истины несло в себе разный исход. Для кого?то суровый приговор, для иных — снятие обвинений и публичное извинение инквизитора. Да, бывало и такое — всегда находятся злопыхатели, стремящиеся оболгать человека. Как правило, в таких случаях Знак Истины направлялся на обвинителя, и горе ему, если, понуждаемый говорить правду, признается, что сотворил поклеп со злыми намерениями, не по незнанию, не по недомыслию.
Толстяк замер на полуслове, лицо приобрело сонное, равнодушное выражение.
— Еще раз спрашиваю тебя, правду ли говоришь, что бывал в Нортхеме?
— Бывал, господин.
— Когда?
— Сорок лет назад, господин.
Темплар покачал головой — на вид купцу было ладно если полета годов от роду. Значит, в столице Арделлы он был еще ребенком. Конечно, память человеческая хранит все, что видели глаза, даже если выудить эти знания непросто. Но такое признание все же лучше, чем если бы купец признался во лжи.
Они прошли длинным коридором и вышли на задний двор Донжона — центральной башни крепости, где обитали вершители и сам Великий Магистр. Местечко здесь было подходящее — залитое полуденным солнцем, висевшим прямо над головой. Хорошее время и хорошее место, на виду у Вечного Света… если не в угоду ему будет творимая магия… что ж, тогда у них просто ничего не выйдет. А может, и тут же покарает их Свет — слепящей ветвистой молнией, к примеру. А то и огненным шаром — сам Легран таких не видел, но слышал о тех, кто встречался с посланцем Света. Не многим удалось пережить явление Огненного Вестника.
— Приступим? — пробормотал Шенк, ни к кому конкретно не обращаясь.
Дрю коротко кивнул, проверяя, удобно ли висит на поясе короткий клинок…
В этот путь, помимо излюбленных своих ножей, фаталь взял и оружие посерьезнее. Не то чтобы он считал в бою меч эффективнее доброго кинжала, которым владел в совершенстве, — просто такова уж природа людей. Если ты просто с ножом — один разговор, а ежели на поясе меч, да еще дорогой, изукрашенный, — то и отношение к тебе сразу другое, благородным считают или воином суровым. А и то и другое требует проявлений уважения. Хорошая одежда, породистый конь, увесистый кошель, меч с цветными камнями в эфесе — глядишь, и трактирщик поклонится чуть подобострастнее, и комната в гостинице окажется без клопов и с чистыми простынями, и вино будет подано не в пример лучше, чем за соседний стол.
— Будь внимателен, сынок, — прошептал магистр Борох, безуспешно стараясь говорить так, чтобы услышал его только Легран.
Дрю усмехнулся краешками губ — от тонкого слуха фаталя не укрылось беспокойство в голосе вершителя. Шенк несколько раз глубоко вздохнул, тщетно пытаясь отогнать от себя сомнения и неуверенность. Затем встал позади толстяка, взял его за руки…
— Думай о Нортхеме, думай только о нем. Пытайся вспомнить, что видел, когда приехал в город. Думай… думай о Нортхеме… Вспоминай…
Слова падали тяжело, входя в разум купца глубоко и прочно, как гвозди в дерево. Пока действовал Знак, он сейчас был особо восприимчив ко всему, что ему говорили. И он старался.
Не его вина, что получалось плохо. Воспоминания раннего детства с трудом пробирались наружу через плотные слои памяти, через иные воспоминания, более яркие, более живые. Об удачных и не слишком удачных сделках, коих было свершено множество, и далеко не все они были такими, о которых можно рассказать даже ближайшему другу.
Об удачных и не слишком удачных сделках, коих было свершено множество, и далеко не все они были такими, о которых можно рассказать даже ближайшему другу. О покорных женщинах и даже, грешно вспомнить, мальчиках — узнай об этом его жена, возможно, однажды утром ему не суждено было бы проснуться. О грязном, сыром и нестерпимо вонючем застенке, в котором пришлось провести несколько дект, и слава Сиксте, что так мало. О взлетах и падениях… И где?то за всем этим слабыми, изломанными тенями маячили шпили арделльских минаретов, которые он запомнил еще будучи ребенком. Каплю за каплей Шенк выпускал на волю магию поиска пути, и сейчас руки заморского гостя, ведомые темпларом, выписывали в воздухе сложные, запутанные линии, которые тут же загорались видимым даже в ярких лучах солнца золотым светом. Горящие линии начинали свой собственный танец, их стремительный, поначалу казавшийся хаотичным полет становился все более и более определенным… Золотые струи образовали что?то вроде огромного, в рост человека, овала, внутреннее пространство которого стремительно заполнялось такого же оттенка золотым туманом. Вот прозвучали последние слова заклинания, и купец разом обмяк, потеряв сознание. Его лиловый тюрбан свалился с головы, глаза закатились, рот безвольно открылся, и из его уголка на роскошный халат стекала струйка слюны. Шенка передернуло — он читал, что после заклинания поиска пути проводник должен почувствовать слабость… даже и сам маг, если путь для создания портала он берет из своего разума. Но он не мог и предполагать, что это будет так страшно… Может, права Сикста, может, магия, даже направленная на доброе дело, несет в себе Тьму?
А может, это просто его неловкость всему виной?