— Моя хорошо мускул, твоя девочка мускул.
— Р-р-р.
— Ти-хи.
Перед самым концом фильма кто-то довольно громко откашлялся. Лайла и я замерли, но продолжали смотреть на экран.
— Я-то думала, мы тут одни, — шепнула мне Лайла.
— Я тоже, — сказала я.
Мы затихли и попытались сохранять почтительное молчание во время последних кровавых сцен с перестрелками. Для этого нам приходилось впиваться ногтями друг другу в руку и прикусывать губы. Конечно, мы давились со смеху, но не позволяли себе рассмеяться по-настоящему.
Когда фильм кончился и зажегся свет, мы снова оказались одни. Наше веселье хлынуло через край; мы прошли к выходу и увидели стоящего там директора кинотеатра.
— По-вашему, Вьетнам — это смешно?
Он выглядел внушительно, хотя былая мускулатура сменилась жирком; над верхней губой была узкая, словно нарисованная карандашом, полоска усов, как у первого адвоката Мэдисона.
— Ничуть, — сказали мы как по команде.
Он преградил нам путь к выходу.
— Что ж вы так веселились? — сказал он.
— Все здорово преувеличено, — ответила я, думая, что он поймет.
— Я там был, — сказал он, — а вы?
Лайла перепугалась и схватила меня за руку.
— Нет, сэр, — сказала я, — но мы уважаем ветеранов, которые там сражались. Мы никого не хотели обидеть. Просто нас рассмешила преувеличенная удаль.
Он уставился на меня так, словно я остановила его с помощью аргументов, тогда как на самом деле я в момент опасности просто нашла нужные слова — это был мой благоприобретенный навык.
Нам дали уйти, но попросили впредь не показываться в этом кинотеатре.
Вернуть беззаботное настроение нечего было и думать. Когда мы шли вниз по склону, направляясь домой, меня переполняла злость.
— До чего противно быть женщиной, — высказала я очевидное. — Все тобой помыкают!
Лайла еще не готова была заходить так далеко. Она пыталась понять его точку зрения. Я же мысленно делала то, чем занималась теперь все чаще и чаще: дралась врукопашную с мужчиной, но, как ни старалась, терпела поражение.
Есть хорошие парни, есть плохие; есть светлые головы и тупые качки. Мысленно я стала именно так делить их на категории. Стив, у которого было поджарое тело бегуна и мягкие движения, больше всего заботился о своей учебе. Он мог часами просиживать над учебником, пока не вызубривал наизусть нужные главы. Его родители, иммигранты-украинцы, платили за учебу сына, как и за дом, и за машину, наличными, из своих скудных и нерегулярных заработков. Так что ему сам бог велел изо дня в день корпеть над книгами.
Когда у нас со Стивом дошло до интима, я безотчетно себя обманывала. Главным для меня было доставить удовольствие Стиву — цель, так сказать, всего путешествия, — так что если при этом были какие-то ухабы, воспоминания, болезненные отблески той ночи в тоннеле, я преодолевала их в бесчувствии. Радовалась, когда был доволен Стив. Я всегда готова была вскочить с постели и пойти гулять или прочитать свое последнее стихотворение. Если мне удавалось вовремя, как из кислородной подушки, подпитать свой рассудок, секс оказывался менее мучительным.
И еще был запах его кожи. Я могла сосредоточиться на участке белого тела и начать. Поскольку Стив был нежным и пылким, я снова и снова внушала себе: «Ты не в Торден-парке, с тобой твой друг, Грегори Мэдисон в тюрьме, у тебя все в ажуре». Часто это помогало мне справиться с собой, как зубовный скрежет при катании с американских гор, которое на первый взгляд доставляет огромное удовольствие всем, кроме тебя.
Часто это помогало мне справиться с собой, как зубовный скрежет при катании с американских гор, которое на первый взгляд доставляет огромное удовольствие всем, кроме тебя. Не можешь получить удовольствие — притворяйся. Мозги-то еще работают.
К концу учебного года за мной утвердилась репутация этакой пухленькой продвинутой дивы. Меня знали и студенты факультета искусств, и поэты. Я устроила вечеринку, не сомневаясь, что придет уйма народу; так и случилось. Стив купил мне танцевальные версии моих любимых песен на гибких пластинках из белого винила и переписал их на магнитофон, чтобы под него можно было потанцевать.
Вернувшиеся из Лондона Мэри-Элис и Кейси тоже пришли на вечеринку. Весь дом гудел, но на этот раз от моей музыки и моих друзей. По спецкурсам Каррута и Карвера я получила пятерки и посещала теперь занятия у поэта по имени Джек Гилберт. Невероятная удача: пришел даже Гилберт! По мере того, как гости пьянели, приготовленный в мусорном ведре пунш из дешевой бурды пополнялся все новыми и новыми ингредиентами. Пряности из запасов Лайлы полетели туда целиком, а мелкие предметы вроде столовых вилок и листьев комнатных растений присоединялись к мускатным орехам и арроуруту.
Вдруг стали появляться гости, которых мы не знали, — парни. Их, накачанных и бесцеремонных, как магнитом тянуло к хорошеньким девушкам. В первую очередь — к Мэри-Элис, которая успела надраться до чертиков. Танцы на пятачке стали сексуальными. Стив чуть не подрался из-за девушки с одним из чужаков. Музыка стала громче, динамик ревел, спиртное закончилось. В результате самые разумные и трезвые из тех, что еще не ушли, потянулись к выходу. Я стояла рядом с Мэри-Элис, как бойкий скотчтерьер. Когда к ней подваливали парни, я уводила их в сторону. Пришлось пригрозить им тем, что вызывало у них уважение: мужским присутствием. Я соврала, что ее парень, капитан баскетбольной команды, вот-вот придет сюда со своими игроками. Чтобы они не сомневались, я напускала на себя суровый вид и выражалась откровенно, без экивоков. У меня был большой опыт общения с полицейскими, которые неплохо владели языком улицы.