Гэллагер проявила понимание. Я не стала выносить свою поэму для обсуждения на семинаре, а пришла с ней на консультацию. В тесном преподавательском кабинете было не повернуться: повсюду громоздились книги и картотеки. Напротив располагался точно такой же кабинет, отведенный Тобиасу Вульфу, но он производил впечатление перевалочного пункта, тогда как Гэллагер, судя по всему, обосновалась у себя на рабочем месте всерьез и надолго. У нее в кабинете все дышало уютом. На письменном столе стояла кружка с чаем. Со спинки рабочего кресла свисал яркий китайский палантин. В тот день ее длинные вьющиеся волосы были забраны инкрустированными гребнями.
— Обсудим поэму, Элис, — начала она.
Как-то само собой получилось, что я выложила ей свою историю. Тэсс только слушала. Не охала, не ужасалась, не отгораживалась от чужих проблем. Не изображала из себя мать или няньку, хотя со временем стала для меня и тем, и другим. Она сидела спокойно, кивая в знак участия. Ее волновала не столько последовательность фактов, сколько моя душевная боль. В моем рассказе она интуитивно отмечала самое мучительное, самое важное, вычленяя из сбивчивого признания и невысказанной горечи, от которой дрожал голос, именно то, на чем нужно было заострить внимание.
— Его поймали? — спросила Тэсс, когда я замолчала.
— Нет.
— Есть идея, Элис, — сказала она. — Не написать ли об этом по-другому? Начать можно так. — И черкнула на листе бумаги: «Если тебя поймают…»
Если тебя поймают,
ты, надеюсь, дух испустишь не сразу, чтоб мне
снова увидеть это лицо,
а может, даже узнать
твое имя,
и больше не звать тебя в мыслях «насильник»,
а говорить тебе «Джон», или «Люк», или «Пол»,
и пусть моя ненависть вырастет с гору.
Если тебя упекут, что есть силы сдавлю
клубок розоватой мошонки
и отрежу, а потом искромсаю
яйца, одно и другое, на посмеянье толпе.
Дальше — строго по плану,
с приятной неспешностью, без суеты
для начала
вгоню в тебя острый носок сапога
и буду смотреть, как ты разом извергнешь на землю
кровь и дерьмо.
Потом
отсеку твой язык;
больше ни слова мольбы или брани.
Лишь агония станет беззвучно просить
за тебя, искорежив и тупость, и злобу.
А дальше —
то ли выколоть
похоть бычьих глаз, взяв осколок из тех, на которые
ты меня бросил? То ль нажать на курок,
целясь в колено? По слухам,
коленная чашечка вмиг разлетится от пули.
Отчетливо вижу:
твои пальцы без устали трут
ненужно-живые глазницы, а я восстаю,
подставляя ладонь каплям кровавым из решета
твоей шкуры. Жажду прикончить тебя
сапогами, и пулей, и острым осколком,
но прежде вонзить тебе в каждую дырку насилья клинок.
Приди же. Приди.
Умри и останься лежать — подле меня.
Когда я дописывала последние строчки, меня трясло. Я сидела у себя в общежитии. Несмотря на поэтические недочеты, очевидное подражание Сильвии Плат и многочисленные «пережимы» (пользуясь термином Тэсс), это было мое первое обращение к насильнику. Я говорила с ним напрямую.
Гэллагер не скрывала удовлетворения. «То, что надо!» — услышала я. Стихотворение получилось значительное, подытожила Тэсс и предложила вынести его на семинар. Решиться на такой шаг было непросто. Мне предстояло сидеть в аудитории с четырнадцатью совершенно чужими людьми (одним из них, между прочим, был Эл Триподи) и, по сути, рассказывать про изнасилование. По настоянию Гэллагер я согласилась, хотя и отчаянно трусила. Потом долго билась над заглавием. В конце концов назвала так: «Заключение».
По заведенному порядку я раздала участникам семинара приготовленные ксерокопии, а после этого прочла стихотворение вслух. Пока читала, с меня сошло семь потов. Кожа горела, к щекам прилила кровь, в ушах и подушечках пальцев началось покалывание. Я чувствовала реакцию слушателей. Студенты остолбенели. Все взгляды устремились на меня.
Потом Гэллагер велела мне прочесть то же самое еще два или три раза. Но сначала предупредила, что каждый студент должен будет высказать свою оценку. Повторное чтение стало для меня настоящей пыткой, еще более жестокой, чем в первый раз. До сих пор не могу понять, зачем Гэллагер вынесла «Заключение» на семинар да еще, вопреки сложившейся практике, устроила фронтальный опрос. С ее точки зрения, значимость этих стихов определялась глобальным характером темы. Судя по ее действиям, она, видимо, хотела внушить это не только слушателям, но и мне самой.
Однако почти все участники семинара отводили глаза.
— Кто начнет? — спросила Гэллагер.
Она не собиралась отступать от плана. Весь ее вид говорил: для этого мы и собрались.
Многие не на шутку оробели. Вместо ответов звучали штампы: «смело», «весомо», «дерзко». Несколько человек попросту разозлились, что их заставляют выступать: они сочли, что навязывание таких стихов равносильно акту агрессии — как со стороны преподавателя, так и с моей стороны.
Эл Триподи спросил:
— Положа руку на сердце: у тебя ведь нет таких желаний, верно?
Он смотрел мне в глаза. Почему-то я вспомнила отца. В этот миг остальные слушатели перестали для меня существовать.
— Каких именно?
— Ну, прострелить ему колено, ножи вонзить во всякие места. Это же несерьезно.
— Это абсолютно серьезно, — ответила я. — Мне действительно хочется его убить.