— Теперь я прошу вас сосредоточиться на второй половине дня пятого октября. Помните события того дня?
— Да, помню одно конкретное событие.
— Находится ли сегодня здесь, в зале суда, человек, напавший на вас в Торден-парке?
— Да, находится.
Тут я сделала то, против чего меня предостерегали. Сосредоточила пристальный взгляд на лице Мэдисона. В течение нескольких секунд я не вспоминала ни о Гейл и Мастине, ни о суде.
— Вы можете сказать, где он сидит и во что одет? — донеслись до меня слова Мастина.
Прежде чем я ответила, Мэдисон склонил голову.
— Он сидит рядом с мужчиной в коричневом галстуке; одет в костюм-тройку серого цвета, — сказала я.
Мне доставило мстительное удовольствие указать на безобразный галстук Пэкетта и одновременно описать Мэдисона не по цвету кожи, как кое-кто мог бы ожидать, а по костюму.
— Попрошу внести в протокол, что потерпевшая опознала обвиняемого, — сказал Мастин.
В течение всего оставшегося допроса стороны обвинения я не отрывала глаз от Мэдисона дольше, чем на пару секунд. Я хотела вернуть отнятую жизнь.
События пятого октября Мастин выяснял долго. Мне пришлось описать Мэдисона: как он выглядел в тот день, что говорил. За это время он сам только раз поднял склоненную над столом голову. Встретив мой взгляд, Мэдисон отвернулся и стал смотреть в окно на городской пейзаж.
Не менее подробно Мастин расспросил, как выглядел патрульный Клэппер, где стоял. Видела ли я, как Мэдисон подходил к нему? Откуда, с какой стороны? Куда я направилась? Кому позвонила? Чем объясняется такой значительный промежуток времени между моментом встречи и звонком в полицию? Так-так, разрыв по времени объясняется тем, что я пошла на факультет предупредить лектора о своем вынужденном отсутствии? Естественно, сделала звонок родителям, чтобы поставить их в известность? Пыталась дождаться провожатого? Напрашивался вывод: я сделала абсолютно все, что ожидается от порядочной девушки, пострадавшей от подонка обидчика.
Мастин ставил себе целью дезавуировать любые придирки Пэкетта при перекрестном допросе. Поэтому Клэппер и оказался такой важной фигурой. Если я узнала Клэппера, а он в свою очередь узнал Мэдисона, обвинение приобретало неопровержимый характер. Это было ключевым моментом идентификации, который Мастин ставил во главу угла. Ведь и Мастин, и Юбельхоэр, и Пэкетт, и Мэдисон, и даже я — все прекрасно знали, что дело буксует из-за моей ошибки при опознании.
Я заранее тщательно обдумала, как вести себя в суде. На этот раз я не стала разыгрывать самообладание, которого на самом деле у меня не было.
Мастин попросил уточнить, чем я руководствовалась, когда исключила четверых опознаваемых. Я обстоятельно разъяснила сходство между номерами четыре и пять; сказала, что сомневалась, делая отметку на бланке, но выбрала номер пять из-за того, что он все время на меня смотрел.
— Выбирая номер пять, вы были твердо уверены, что это он?
— Нет, не совсем.
— Почему же вы тогда поставили крестик в графе номер пять?
Это был самый трудный вопрос в моем деле.
— Я пометила эту графу потому, что была сильно испугана, а он на меня смотрел, и эти глаза оказались прямо передо мной, не то что в полицейских сериалах: тут стоишь прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. Он смотрел на меня, вот я его и выбрала.
Я почувствовала, как судья Горман внутренне напрягся. Отвечая на вопросы Мастина, я смотрела на Гейл и пыталась думать о хорошем, представляя себе, например, как младенец плавает в ее утробе.
— А сейчас вы знаете, кто находился под пятым номером?
— Под пятым?
— Да, — подтвердил Мастин.
— Нет, не знаю, — ответила я.
— Вам известно, какое место в шеренге занимал обвиняемый в ходе процедуры опознания?
Если бы я вознамерилась говорить правду, то призналась бы, что поняла свою ошибку сразу, как только поставила крестик, и горько раскаялась. И еще: после этого вся обстановка в комнате для опознания, включая радостное облегчение на физиономии Пэкетта и мрачность детектива Лоренца, свидетельствовала о моей ошибке.
Если бы я вознамерилась говорить неправду, то есть сказала бы «нет, неизвестно», тогда суд поверил бы, что я действительно разрывалась между четвертым и пятым. «Настоящие двойники», — пожаловалась я тогда Трише, ожидавшей в коридоре. А у Лоренца первым делом спросила: «На самом деле это был четвертый?»
Я знала, что человек, совершивший насилие, сидит через проход от меня. На чаше весов было мое слово в противовес его слову.
— Вам известно, какое место в шеренге занимал обвиняемый в ходе процедуры опознания?
— Нет, неизвестно.
На чаше весов было мое слово в противовес его слову.
— Вам известно, какое место в шеренге занимал обвиняемый в ходе процедуры опознания?
— Нет, неизвестно.
Судья Горман поднял руку. Он велел стенографистке зачитать последний вопрос Мастина и мой ответ.
Мастин спросил меня, имелись ли другие причины для моей нервозности и поспешности во время опознания.
— Адвокат ответчика прогнал… не допустил присутствия моего консультанта из Кризисного центра помощи жертвам насилия.
Пэкетт внес возражение. Он счел эти сведения не относящимися к делу.
Мастин продолжил. Расспросил меня о Кризисном центре, о Трише. Я познакомилась с ней именно в тот злополучный день. Мастин подчеркнул взаимосвязь всех этих фактов. Моя ошибка — одна-единственная — объяснялась, как он хотел показать, стечением обстоятельств. Он рассчитывал со всей определенностью показать, что эта оплошность не меняет дела, не перечеркивает ни события пятого октября, ни показания патрульного Клэппера.