— Элис, у меня к вам один вопрос. — У Гейл едва заметно дрогнул голос.
— Да?
— Будет ли с вами кто-то из домашних?
— Не знаю, — ответила я.
Мы уже обсуждали это с родителями: сначала на рождественских каникулах, потом на пасхальных. Мама сразу побежала к своему психоаналитику, доктору Грэм. Отец не скрывал досады: из-за судебных проволочек его ежегодная командировка в Европу оказалась под угрозой срыва.
До недавних пор я считала, что решение отправить со мной отца было продиктовано одной-единственной причиной: у мамы в любую минуту мог случиться «глюк». На самом же деле доктор Грэм как раз рекомендовала ехать маме, невзирая на большую вероятность приступа.
По телефону мама стала рассказывать, как принималось решение; я помалкивала. Если и задавала вопросы, то делала это в репортерской манере. Бесстрастно собирала информацию. Мама затаила обиду на доктора Грэм: та, по ее словам, «всегда будет поддакивать тому, у кого престиж выше, то есть нашему папе».
— Значит, папа тоже отказывался меня сопровождать? — уточнила я.
— Разумеется, ведь его ждет драгоценная Испания.
Напрашивался вывод: родители отнюдь не горят желанием быть со мной на процессе. У каждого, не спорю, были свои резоны.
В конце концов решили, что поедет отец. Мы с ним уже поднимались по трапу самолета, а у меня еще теплилась надежда, что мама вот-вот выскочит из машины, поставленной на длительную стоянку, и присоединится к нам. Как я ни хорохорилась, она была мне нужна и желанна.
На последнем курсе Мэри уже владела пятнадцатью арабскими диалектами и получила фулбрайтовскую стипендию для стажировки в Сирии — в Дамасском университете. Я испытывала и зависть, и благоговение. У меня с языка сорвалась первая (но не последняя) шутка о наших с ней разных путях: «Ты у нас главная по арабскому вопросу, а я — по бабскому».
За годы обучения Мэри достигла таких вершин, какие мне и не снились; при моей безалаберности нечего было и думать даже отдаленно приблизиться к ее академическим успехам. На самом деле, сестра ушла в науку как в спасительную нишу. Выросшая в семье, где цементирующей основой был недуг нашей матери, она избрала для себя примером жизненные принципы отца. Выучив чужой язык, беги в чужую страну, подальше от семейных проблем. Учи язык, на котором не говорят у тебя дома.
Мне все еще хотелось надеяться на безоблачные отношения с сестрой, каких желала нам мать, но обстоятельства, как нарочно, были против нас. Суд назначили на семнадцатое мая — день вручения дипломов в Пенсильванском университете. В значительные моменты нашей жизни именно я, а не сестра оказывалась в центре внимания, пусть и не по своей воле.
Я поговорила с Гейл. Сдвинуть дату оказалось невозможно, но она обещала начать с других свидетелей, чтобы я могла дать показания на второй день. Мы с отцом заказали авиабилеты на вечер семнадцатого. Сразу после церемонии мама собиралась отвезти нас в аэропорт. До этого момента, единогласно решили мы с родителями, все будет делаться ради Мэри — это ее праздник.
Мы с мамой и Мэри отправились покупать одежду: сестре — для выпускной церемонии, мне — для суда.
И я, и моя сестра далеко ушли от того стиля одежды, который в детстве навязала нам мама, отдававшая предпочтение цветам американского флага. Мэри остановилась на темно-зеленых и кремовых тонах, а я тяготела к черному и синему. Но на сей раз я пожертвовала своими готическими пристрастиями, полностью доверившись маминому вкусу. В результате мне были куплены красный пиджак, белая блуза и синяя юбка.
Вечером шестнадцатого числа мы с отцом заранее уложили вещи. Семнадцатого все оделись, каждый у себя в комнате, и приготовились ехать в «Пен». Напоследок я покрутилась перед зеркалом. Независимо от результатов процесса, подумалось мне, мое участие в нем закончится к тому моменту, когда я снова посмотрюсь в это зеркало. Я ехала в Сиракьюс, где мне предстояло множество встреч, но я думала лишь об одной. О встрече с Грегори Мэдисоном. На пороге комнаты я сделала глубокий вдох. Можно сказать, отключила себя, а потом включила заново: превратилась в настоящую младшую сестренку — восторженную, радостную, живую.
Для торжественного шествия выпускников и родителей отец надел свою принстонскую мантию. Они с Мэри стояли напротив нас в переполненном вестибюле, где родители хлопотали вокруг своих отпрысков, примеряя им квадратные академические шапочки; одна мамаша, недовольная, как дочь накрасила ресницы, слюнявила себе пальцы и стирала черные точки с девичьего лица. Вокруг счастливых выпускников толпилась родня, повсюду мигали вспышки фотоаппаратов, а девушки и парни смущенно сдвигали академические шапочки набекрень — кому охота выглядеть придурком?
Бабушка, мама и я нашли свои места в партере, сбоку от большой группы выпускников. Я залезла на стул и отыскала глазами Мэри: она, улыбаясь, болтала с незнакомой мне подружкой.
Я залезла на стул и отыскала глазами Мэри: она, улыбаясь, болтала с незнакомой мне подружкой.
После церемонии состоялся торжественный обед в преподавательском клубе. Затем все вышли на свежий воздух, и мама без конца нас фотографировала, заставляя сесть так и этак на бетонных скамьях. Один из увеличенных кадров, оправленный в рамочку, до сих пор висит у мамы на стене. Помню, раньше я все ждала, когда же она его уберет, но там увековечен памятный день: для одной сестры — окончание университета, для другой — начало судебного процесса по делу об изнасиловании.