Он положил похожую на мел таблетку мне на корень языка. Как обычно, она прилипла и начала рассасываться, едва не задушив меня. У меня ведь нет мускулов, чтобы протолкнуть ее вниз.
Горько, потом еще горше, наконец горечь проваливается вниз.
Я жестом показываю Джону, чтобы пододвинул мне чашку с водой. Так близко, чтобы я могла губами обнять ободок, совсем без рук. Только так я могу теперь пить.
Только так могу проглотить свою горькую пилюлю счастья.
Недавно я перешла на жидкий лексапро — глотать таблетки больше нет сил. Жидкость тоже ужасно горькая, но я бы не отказалась полоскать рот чесноком, если бы это помогало.
Позорно ли это — признаваться, что меня одолевают депрессии? Что бывают моменты, когда я чувствую отчаяние и гнев? Если да, то мне плевать, потому что мой мозг здоров.
Это как в марафоне. Даже если вы закаленный спортсмен, пробежать всю дистанцию до конца все равно сложно. Но можно.
БАС способен разрушить психику человека, даже если тот живет на антидепрессантах. Но я все равно проживу свою жизнь.
Ведь теперь депрессия посещает меня все реже и реже. С тех пор, как я узнала свой диагноз. С тех пор, как приняла его. Депрессия впархивает ко мне, словно бабочка, и так же бесшумно опускается на куст рядом с хижиной. Я смотрю, как подрагивают ее крылышки, восхищаюсь сложностью рисунка. На мгновение чувствую ее тяжесть, и вот ее уже нет.
В такой печали есть своя красота. Она дает мне понять, что я еще жива.
И мне по-прежнему не все равно.
Хоспис
Воспоминания о месяцах, когда я навещала в больнице маму, не дают мне покоя. Я вспоминаю ночи, которые провела в ее палате, лежа без сна, слушая, думая, чувствуя. Наблюдая, как сестры дают ей лекарства и еду. Прислушиваясь к бормотанию капельницы, которая среди ночи делала БРРРРинг-инг. Ощущая запахи, идущие от трубок с питательной жидкостью, похожей на молоко субстанцией с неповторимым амбре.
Совсем не как у жарк?го.
Папа приходил туда по три-четыре раза в день. Он кротко сносил всю тяжесть маминого негодования и плохого настроения. Ее страха. Было время, когда на всякое папино слово мама отвечала лишь выброшенной в его сторону рукой с неприличным жестом, хотя он только и делал, что заботился о ней. Она даже телевизор смотреть отказывалась.
Папа был так напряжен, что, казалось, у него вот-вот лопнет терпение. А потом ему пришлось заниматься вопросами кончины и похорон, не имея ни малейшего представления о том, чего хотела бы мама.
Эти образы, эти мгновения, эти
запахиостанутся со мной навсегда. Прошли уже месяцы с тех пор, как все закончилось, а я все переживаю их снова и снова. И это уже не бабочка-депрессия, которая, посидев мгновение на плече, вспархивает и улетает. И не жалость к себе.
То, что я видела в больнице, позволило мне представить свое будущее.
И я поклялась не обрекать любимых людей на такие мучения. Я не хочу, чтобы Джон ломал голову над тем, прекратить медицинское вмешательство или не прекращать. Я не хочу загонять свою семью в могилу этими бесконечными ночами дежурства у моей постели.
Если уж все равно суждено умереть, подумала я, сделаю-ка я это как-нибудь поизящнее.
Я много говорила с Джоном, пока не убедилась, что он понял все правильно: не томить меня в больнице.
Мой случай отличался от случая моей мамы тем, что от БАС не выздоравливают.
Я оформила и подписала все необходимые документы. Никаких больниц. Никакой искусственной вентиляции легких. Никакого искусственного питания. Никаких попыток продлить мне жизнь, когда я буду уже на волосок от смерти…
Так будет легче мне.
И моей семье.
Не отчаяние, а принятие.
А где лучше знают, как правильно отнестись к такого рода желаниям, как не в хосписе? Хоспис предлагает заботу и облегчение страданий. Там не лечат пациента, там дают ему спокойно умереть.
— Запиши меня в хоспис! — попросила я Джона.
А сама подумала: «Нет, лучше я сама запишусь, пока еще могу. Пусть услышат, чего я хочу, из моих собственных уст, пока я еще говорю».
Я связалась с хосписом округа Палм-Бич. Приемная сестра хосписа пришла к нам домой. Кто-то из друзей повел наших детей в кино. Стефани и ее муж Дон пришли к нам с Джоном. Мы открыли бутылку красного вина.
— Я правильно поступаю? — спросила я у Дона и Стеф.
Они оба — пульмонологи с опытом работы в больницах. Дон когда-то занимался тем, что подключал смертельно больных людей к аппаратам искусственного дыхания. И часто видел, как родственники продолжали держать на них больных, все надежды которых на выздоровление были давно исчерпаны.
— Абсолютно, — ответил Дон. — Ты все делаешь правильно.
Стефани тоже видела людей, которые умирали прямо в больницах.
— Никому не пожелаю умереть в таком месте, — сказала она.
Раз десять за свою карьеру ей доводилось сидеть возле умирающего и держать его руку до самого конца просто потому, что больше было некому.
— Просто мне кажется, что никто не должен оставаться один в такой момент, — говорит она.
Работница хосписа оказалась улыбчивой женщиной с карибским акцентом. Не могу вспомнить ее имени, но она мне очень понравилась. О смерти она говорила как о нормальном явлении, без всяких сантиментов.
Я помню, как мы смеялись, настойчиво угощая ее вином. Открыли вторую бутылку.
— Нет, спасибо, — сказала она. — Но когда доберусь до дому, выпью непременно.
Как я себя чувствовала?
Хорошо. Как будто делала семье большой подарок. Конечно, мне было грустно, но чувствовала я себя хорошо.
Медсестра из хосписа провела у нас несколько часов (мы все время отвлекали ее разными не идущими к делу историями), заполняя документы.