А в Хизер Гроссман стреляли. Четверо мужчин сговорились. И один всадил пулю ей в мозг.
Должны ли они оставаться на свободе?
Один из помощников главного прокурора сказал:
— Из этого не выйдет истории, Сьюзен. — И еще: — По крайней мере такой, которой заинтересуются основные каналы. И босс будет в бешенстве.
Когда журналист слышит что-то в этом роде, он понимает, что напал на золотую жилу.
Так что я взялась за дело и вскоре поняла, что основания притянуть этих людей к ответу были. Я обнаружила, что показания Роджера Раньона, стрелка?, не вполне изобличали Рона Сэмюэлса. Тем не менее ему авансом пообещали неприкосновенность, и он вышел на свободу.
Я отыскала и других предполагаемых убийц.
Одного я нашла в агентстве по страхованию жизни в Голливуде, Флорида, где он сказал мне, что тот обмен свидетельских показаний на неприкосновенность «был лучшей сделкой, которую он заключил в жизни». Второй сидел в каком-то офисе на Дирфилд-Бич. А третий нашелся в плавучем доме в Кэрол-Сити, к северу от Майами.
Я полетела в Индианаполис, взяла машину и поехала в крохотный городок в глубинке штата Индиана, где проживал стрелок Роджер Раньон. Его дом притулился на обочине проселочной дороги, огибавшей кукурузное поле.
Я долго стояла у его дверей, пытаясь вызвать его на интервью. В конце концов за мной погнался дикий индюк. Я знала, что хозяин в доме, слышала его через дверь, но мне он так и не открыл.
Я поговорила с шефом местной полиции и с офицером, надзирающим за условно-досрочно освобожденным. Ни один из них не знал, что он когда-то стрелял в женщину во Флориде.
Я чувствовала, что просто обязана опубликовать ту историю, потому что она позволяла читателю получить представление о работе нашей системы правосудия в связи с уголовными преступлениями. Понять, как непросто бывает добиться справедливости — и к каким последствиям порой приводят все эти сложности.
Но были у меня и личные причины.
Я люблю эту историю, потому что полюбила Хизер Гроссман. Она покорила меня своим желанием продолжать жить после искалечившего ее выстрела. Намерением вырастить своих детей. Тем, какой красивой и сильной она выглядела в инвалидном кресле, даже не владея конечностями.
Она не могла самостоятельно дышать. И уж тем более жить в одиночку. Но она приняла участие в соревновании «Мисс Америка в инвалидном кресле». Такая молодчина.
«Надо писать о силе, — сказала я себе, сидя в хижине. — Не пиши о болезни. Пиши о радости».
Недавно я была поражена, посмотрев документальный фильм о Хизер. Через несколько лет после рокового выстрела Хизер встретилась с хирургом приемного покоя скорой помощи, который оперировал ее после выстрела. Доктор рассказал ей, что она умоляла его тогда не сохранять ей жизнь.
Хизер этого не помнила. Она плакала, вспоминая об этом через десять с лишним лет, когда ее дети почти выросли.
— Как хорошо, что доктор не послушал меня тогда! — рыдала она.
«Будь честной», — сказала я себе.
Все мы можем отчаиваться. Как Хизер Гроссман. Как я. Не это важно — важно то, чему нас учит трагедия, — стойкости, умению не сдаваться.
К июню я потеряла возможность пользоваться айпэдом. Клавиатура стала слишком большой для меня, я уставала двигать правой рукой.
Я решила, что буду продолжать писать, пользуясь функцией «записи» в айфоне. Джон или Стефани, а иногда Марина или Обри, если они оказывались рядом, вкладывали телефон в мою бесполезную левую руку, скрюченные пальцы которой, по удачному стечению обстоятельств, образовали идеальную подставку-держатель. Каждую букву я набирала большим пальцем правой руки — тук-тук! — единственной частью моей конечности, которой я еще могла владеть.
«Благодарю Бога за технологии», — прибавила я в качестве подписи к своим имейлам, ибо понимала, что еще пять лет назад, до изобретения сенсорного экрана, мне было бы эту книгу не написать.
А так я все тук-тукала да тук-тукала.
Я рано вставала, заставляла себя писать по главе в день. Писала без выходных. Писала, когда ехала куда-нибудь с моими любимыми. В какой-то момент, осознав, насколько слабой становлюсь, я ухитрилась написать сорок главок за месяц (некоторые из них выбросил или скомпоновал в одну мой редактор). И я закончила книгу параллельно с двумя долгими поездками.
Такова сила желания.
Когда ко мне приходили люди, я просила их взять айфон (я не могла передать его сама) и прочитать последнюю написанную часть вслух (я ведь не могла больше читать сама). На экране айфона можно видеть от двадцати до тридцати слов зараз. А мне необходимо было слышать ритм и мелодику текста.
Я просила разных людей перечитывать те куски, которые мне особенно нравились. Я не ходила с друзьями в рестораны или на пляж. У меня не было сил пересечь двор или поддерживать беседу дольше десяти минут.
Эти фрагменты, прочитанные под сенью пальмовых листьев, и были моим разговором. Я говорила с друзьями и семьей написанными фразами и заново переживала свою жизнь.
Встреча с Джоном. Рождение детей. Душевный покой, который я обрела.
Иногда какое-то слово или выражение вызывало у меня улыбку. Иногда я улыбалась, предвкушая любимый фрагмент. (Например, когда на мой вопрос о том, кто этот мужчина на фото, Сулла ответила: «Это твоя бабушка!»)
Я не могла писать при ком-то, чужое присутствие меня огорчало, например когда я видела, как быстро Нэнси набирает текст на своем мобильном, и думала о своей медлительности, о том, с каким трудом дается мне каждая буква.
И все же не могу назвать эту книгу работой. Как все поездки, предпринятые мной в течение того года, она приносила мне радость. Продлевала жизнь.
И мне хотелось, чтобы, как все хорошее, что было в моей жизни, эта книга не кончалась.
Когда в середине сентября я напечатала последнюю букву первого черновика — через три месяца после начала серьезной работы, — мне просто не верилось, что я закончила.
Это было все равно как если бы мне склеили скотчем пальцы, оставив свободным лишь один, а я взяла да и забралась на гору.
Я позволила мгновению длиться и наслаждалась восторгом от завершенного триатлона.