Грейси лизнула его в щеку.
— Можно я буду с ней спать? — спросил Уэсли.
Вот так, без усилий, Грейси стала членом нашей семьи. Любителем гоняться за ящерицами. Экспертом по рытью (мы шутили, что этому ее, наверное, научили в тюрьме заключенные). Той, кого мои дети первой приветствуют поутру и последней целуют на ночь.
В считаные дни Уэсли и Грейси стали неразлучны. Стоило Грейси повернуться на спину, намекая, что пора почесать живот, Уэсли тут же доставлял ей это удовольствие.
Он больше не мыл руки после французских тостов — Грейси слизывала сироп с его пальцев.
Он читал ей книжки с картинками, наряжал ее на Хеллоуин (в костюм утки) и хотел, чтобы она присутствовала в ванной при его купании.
Уэсли любил, когда она лизала ему лицо, и норовил подставить под ее язык губы.
— Фу-у, — морщилась я.
И все равно это было чудо, ведь обычно Уэсли избегал любых физических контактов.
Раньше я всегда пела детям колыбельную на ночь. Пела тихонько, почти мурлыкала, пока не угомонится Уэсли.
Джон чуть не плачет, вспоминая об этом сейчас. Он сказал, что много лет каждую ночь стоял под дверью комнаты Уэсли и слушал, как я пою. Это была одна из его немногих просьб ко мне: чтобы я записала, как я пою ту песню, пока мой голос не пропал.
Грейс заменила мою колыбельную.
— Иди, Уэсли, ложись, — говорила я ему. — Лежи тихонько и молчи.
— Тогда придет Грейси?
— Да.
И он запрыгивал в кровать, натягивал одеяло с мультяшным паровозиком Томасом и, блестя в свете ночника глазами, ждал.
Пока я могла ходить, я приводила Грейси сама. Смотрела, как она заскакивает на его кровать, лижет его в последний раз в лицо, сворачивается рядом с ним калачиком — ближе, чем позволялось когда-либо мне, — и засыпает.
Восьмой день рождения Уэсли был 9 сентября 2011 года. Это было самое значимое событие нашей жизни после моего диагноза в июне, и мне хотелось тишины. Ему тоже. Лучше всего Уэсли чувствует себя наедине с Грейси. Толпа гостей и праздничная суета были бы ему неприятны.
У меня сложился превосходный план: Джон, Уэсли и я проведем этот день в лучшем из ближайших зоопарков — «Метро», в полутора часах езды от Майами, Флорида.
— В большом зоопарке есть слоны, — сказала я Уэсли. — Хочешь поехать посмотреть на них в Майами?
— Да! Я хочу поехать в Яями! — ответил он.
С Джоном мы заранее обговорили правила.
— Мы будем смотреть тех зверей, каких захочет Уэсли. Пусть ведет нас в свое королевство.
В зоопарке «Метро» есть такие чудные четырехколесные велотележки с лимонно-желтыми зонтиками от солнца. Мы взяли одну напрокат, и Джон повез нас к азиатским слонам.
Потом через весь зоопарк к африканским.
Потом опять к азиатским, смотреть, какие у них уши. И снова к африканским, сравнивать.
Потом еще раз туда и обратно, для сравнения голов.
И еще раз — посмотреть, одного ли они роста.
Так мы и колесили весь день туда-сюда, потягивая лимонад, жуя сахарную вату, сравнивая слонов. Уэсли был счастлив.
И я тоже.
У меня не было конкретных планов на мой последний год, кроме того, что я должна прожить его в радости. Вот я и хваталась за любые представившиеся возможности. Чудо космического «Шаттла». Простота дня, проведенного в зоопарке. Покой, когда лежишь рядом с Грейси.
Я понимала, что ценность всему этому придает присутствие Уэсли. Это он помог мне полюбить Грейси, несмотря на то что она перекопала весь наш задний двор. Он научил меня тому, что у африканских слонов уши — как Африка.
Благодаря ему я знаю, что эти желтые велотележки на четверых делаются в Италии и слишком дороги, чтобы их могла приобрести семья со средним достатком, вроде нашей (поверьте, я узнавала).
Если бы не Уэсли, я никогда не узнала бы, как это весело — стоять на крыше мини-вэна в момент запуска космического «Шаттла».
Все это я помню так ясно, как будто это было вчера. И каждый раз, вспоминая, улыбаюсь. Когда меня парализует, в этих воспоминаниях будет мое утешение и моя сила.
Но помнит ли что-нибудь Уэсли? Вот в чем вопрос.
Когда вы стоите на пороге смерти, вам хочется оставить после себя хоть что-нибудь. Мне хотелось оставить память, но из-за синдрома Аспергера Уэсли помнит вещи очень избирательно. Часто кажется, что он не помнит вообще ничего.
В конце августа 2012 года, больше чем через год после той поездки, я начала писать о нашем приключении с «Шаттлом»: как мы помяли крышу машины, как ждали, полные неуверенности, и какое это было чудо, когда он взмыл в небо.
Снедаемая любопытством, но старательно изображая равнодушие, я спросила Уэсли, помнит ли он нашу поездку.
— А-га. Помню.
Я спросила:
— Кто тогда с нами был?
Он отбарабанил все имена членов семьи Нэнси. Я подумала, что он, может быть, сделал это машинально, как с ним часто бывает. Но тут он добавил еще два имени: Саманта и Брук — дети подруги Нэнси. А мы никогда больше с ними не встречались, только в тот раз.
— А откуда мы смотрели? — спросила я.
— С крыши фургона.
Уэсли улыбнулся. И я тоже — с восторгом.
Через несколько недель он нарисовал роскошный портрет дельфинихи Синди черным маркером. Мы поместили его в рамку и повесили над обеденным столом.
«Миссия выполнена, — думаю я всякий раз, когда вижу его. — Сад Уэсли уже растет».