Что дальше?!
— Гелен тоже боится, — подслушав чужие мысли, бросил ясновидец. — В городе народ влюблен в Париса. На руках носит. Старый басилей со дня на день отречется: в пользу петушка. Раньше смеялись, дразнили трусом, а теперь: жизнь готовы… Он ведь тоже меняется, наш петушок. Соблазнитель, он привлекает души. Обещает скорую победу. Кто поразил неуязвимого оборотня? — Парис. Люди сравнивают его с Аполлоном. Он даже стреляет теперь, влюбляя в свою стрелу: жертва сама подставляет жалу уязвимые места. С наслаждением. Представляешь, Лаэртид?
— Представляю.
Одиссей произнес это так, что пророк вскинул малоподвижные руки к лицу. Защититься? Закрыться? Ладони коснулись впалых щек, на миг задержались, остужая, и снова пали вниз, на колени.
— Завтра, на этом же месте, — слова ложились серебряными слитками в волны. Без брызг. На дно. — Приходи, Калхант. Мне надо побыть одному: до завтра. Пора заканчивать эту войну.
Лунная дорожка метнулась по воде. Лунная, смутная дорога к самому краю.
— …Да, вот еще, — уходя, через плечо бросил человек, превратившийся в пчелу. — Аякс-Большой требует, чтобы доспех покойного малыша отдали ему. Зовет себя преемником.
— Жаль бычка, — тихо пробормотал Одиссей. А пророк остановился. И сипло так:
— Знаешь, рыжий… Я попробую не спешить. Чтоб не до конца. Чтобы тебе не пришлось убивать и меня. Прибой заискивающе повизгивал у ног. Одиссей еще не знал, что при любом молении, у ахейцев ли, у троянцев, случается одно и то же знамение. О чем бы ни просили; к кому бы ни взывали. С неба падает орел и хватает когтями змею, возникающую на алтаре. Всякий раз змея становится больше; всякий раз орел становится величественней. Хлопанье крыльев, яростное шипение, кольца, клюв, жало, гортанный клекот… Погибают оба. Всегда. И в миг общей смерти орел со змеей
Превращаются в кипяток, быстро впитываясь в жадную землю.
Последнее время народ перестал молиться: на всякий случай.
%%%
…Костер умирал. Он начал умирать, едва разгоревшись: когда возложенное на штабель дров тело вдруг растеклось водой. Пламя отпрянуло, зашипело в изумлении, но, быстро опомнившись, отовсюду накинулось на свою извечную врагиню.
Вода вскипела, судорожно брызнула паром: смешавшись с дымом, пар сложился в смутные фигуры — колышется султан шлема, превращаясь в хлебную ниву… женщина и мужчина сплелись в объятии, перетекая друг в друга… юное, безглазое лицо струится, дряхлея с каждым мигом… Я смотрел. Вместо погребального костра я видел огромный котел, в котором кипения осталось: на донышке.
Пора.
Иначе опустевший Номос начнет раскаляться добела. Не вода в котле — сам котел потечет огненной струей металла, сжигая все вокруг себя и переставая быть собой.
Время на исходе.
Мертвая тишина царила вокруг. Прерываемая лишь треском горящего дерева. Да еще тихо плакало море, впервые не стыдясь слабости. Люди стояли, понурившись. Глядя в землю. Беззвучная, странная тризна. Я уже заметил: все оживали только в бою, шаг за шагом приближаясь к заветной черте. В остальное время бродили тенями, погруженными в предчувствие. Ждали. Почти не разговаривали. Идея состязаний в честь павшего Лигерона провалилась с треском. Как трещат сейчас дрова в пламени, проваливаясь в золу. Никто не хотел участвовать. Никого не привлекала слава победителя; дары за победу виделись пустыми безделицами.
Ведь это была не та победа.
Не тот дар.
Рядом с холодным, девственно чистым жертвенни- ком (страх вечного знамения пересилил обычай…) тоскливо ожидала урна из золота. Вопреки закону она не была пустой. Кости Патрокла тоже ждали: вместе с живыми. На драгоценном ложе. Томясь от любви. Когда мне сказали, что малыш предупредил заранее: хоронить его рядом с павшим возлюбленным! прах к праху! вперемешку!.. — меня пронизала острая дрожь. Насквозь, стрелой из темноты. Тогда, на ночном берегу, слушая плач безутешного оборотня, я все-таки полагал, что… Выходит, он знал. Предвидел собственную гибель. Готовился к ней, торил смутную дорогу во мглу Аида, продолжая одновременно уходить — в небо.
Может быть, он знал также, кто будет его убийцей? Может быть.
Жаль, я этого никогда не узнаю.
— А можно… можно, я теперь за тебя буду, дядя Одиссей? Ты же сам сказал: рыжие друг дружке — подмога!
— Можно. И дядя Диомед за нас будет.
— Здорово/А когда поедем? Прямо сейчас?..
За спиной вспыхнул сочувственный шепоток: плачет! Скорбит… святое сердце!.. Хотелось заткнуть глотки, прикончить молву в зародыше. Больше, чем хочется убить палача, мучающего твое тело. Палач хоть на душу не посягает. Тяжелая рука ободряюще легла на плечо; я машинально попытался стряхнуть ее и не смог. Каменная, Сизифова ноша.
Холодком тянет. Будто мраморный идол сзади подкрался. Оборачиваюсь.
— Ты это, Лаэртид… ты брось, брось!.. Не вернешь парня…
Наверное, было бы стократ легче, если бы с сочувствием подошел кто-нибудь другой. Да кто угодно, кроме Большого! Аякс стоял, набычась, крупные капли пота текли по его лбу, и маленькие глазки лучились пониманием.
— Не вернешь, говорю. Полно горевать.
Да, Аякс. Не вернешь. Стрелы не вернешь. Клятвы не вернешь.