«Я вернусь»?
Змея свернулась на алтаре, кусая свой хвост.
— Ты самый лучший, милый… самый лучший…
— Ничего подобного, — от бесформенного камня исходила ровная, спокойная сила. Если сперва я раздумывал: встать и обернуться, рискуя опять увидеть знакомое-чужое лицо, или откинуться назад, утонув затылком в мягком тепле? — то сейчас выбрал покой. — Калхант лучше меня умеет умирать, оставаясь в живых. Диомед из Аргоса лучше уходит… гораздо лучше. Малыш Лигерон и Аякс-Большой умирают много лучше, чем я убиваю. Менелай умел надеяться и прощать, Нестор — притворяться, Иссин-Мардук, если он еще жив, умеет делать правильные ставки; я не умею ни того, ни другого, ни третьего. Мой папа добрый, а я нет. Хочешь, я наконец познакомлю тебя с папой?
— Ты дурачок… Я уже знакома с твоим отцом. Он слишком долго вмешивался в дела распадающегося Номоса, чтобы и дальше оставаться невидимкой.
Ну вот, теперь куда больше похоже на правду.
— Дурачок… я и сама не знаю, за что тебя люблю.
— Тоже мне загадка Сфинкса…
— А ты знаешь разгадку?
— Конечно. Я рыжий, коренастый, сумасшедший и слегка хромаю. А еще я очень хитрый. Скажи Ангелу, чтобы прекратил прятаться в кустах. Он так сопит, что даже мертвый услышит.
— Я не ошиблась в тебе, милый. Ты вернулся. Вернулся ко мне. К нам. Ты этого еще не понял, но у нас впереди много времени. У нас впереди вечность. Если, конечно, мы заблаговременно позаботимся о своем будущем. Знаешь, Схетлиос [65] теперь торчит на севере. Наконец примирился со Стратием: редкий пример отцовской любви и сыновней почтительности. Надеются, что Гераклиды с дорийцами придут, неся на остриях мечей их имена. Ортия вместе с Мачехой пропадают на востоке, рассчитывая на киммерийцев; Киприда — на юго-востоке, вместе с Фебом. У них там свой интерес. Черногривый мечется, не зная, какому морю отдать предпочтение. А мы с Ангелом — здесь. Мы тоже умеем делать правильные ставки: на запад. И вот: ты вернулся.
Молчу.
Сидя на камне, молчаливом, как и я.
Мне скучно.
— Ты подумай, милый. Ты хорошо подумай. Ну зачем тебе понадобилось запирать остров? — напустил туману, закрыл все пути… Зачем?! Мы и так здесь, с тобой. Одна семья. Хочешь, завтра они будут валяться у тебя в ногах? лицом в песок?! Хочешь, тебе построят храм? Храм Одиссея-Возвращающегося?! Да они все молиться на тебя будут!..
Главное: молчать. Сидеть на камне, не вставая, когда предлагают небо. Опять. Снова. Только встань: пропадешь. Все, кому нужен я, не нужны мне. Всем, кто нужен мне, не нужен я.
— Нас ждет великое будущее, милый. Ты, я… Ангел… мой сын Диомед. Он согласится, он обязательно согласится. Убери туман, ладно? Прошу тебя. Мне нечем дышать.
Вы изнасиловали мою жизнь, молчал я. Чтобы назвать насилие любовью. Вы бросаете мне под ноги облака, забирая землю. Облака в крови умирающего заката. Я не встану с этого камня. Я не стану отвечать.
Я никогда не забуду тебя, сова, и олива, и крепость.
Уходи.
— Хорошо, милый. Подумай. Взвесь. Без нас, в одиночку, тебе будет трудно удержаться. И запомни: ты сумел запереть нас на своей Итаке, и нам не выбраться без твоей помощи. Это победа, милый. Победа над равными. Это последний шаг… знаешь, после Трои я поняла: ты просто обречен на победу…
Зеленая звезда, погоди. Не падай. Я скоро.
%%%
— …Дядя, ты сто здесь делаес?
Над головой: ветка оливы. Серебристые листья с краю чуть подсвечены розовым.
Серебристые листья с краю чуть подсвечены розовым. Легко трепещут на утреннем ветру. А выше, много выше — бескрайняя голубизна неба. Паруса облаков разорваны в клочья. Вставать совсем не хочется. Хочется лежать, смотреть на ветку оливы (…крыло совы? башню крепости?!), и дальше, выше — в небо.
К сожалению, нам редко удается делать именно то, что хочется.
— Сплю я здесь.
— Дядя-влуска! Дядя-влуска! Ты не спис. Ты глазки пялис.
— Ну, значит, не сплю. Проснулся.
Сажусь. Передо мной, выше пояса утонув в бурьяне, белобрысое чудо. Конопатое. На щеке ссадина. Гиматий на боку порван. Лет через десять отбою от парней не будет.
Чуть склонив голову набок, чудо смотрит на меня. Щурится:
— Дядя, ты засем в садик залез? Цветоськи класть?
— Я не залез. Я здесь гулял. А потом заснул.
— А мне мамка носью в садике спать не велит, — грустно вздыхает чудо. Но долго грустить скучно. — Зато гулять позволяет! Днем.
Я привалился спиной к стволу. Блаженная одурь сна еще бродила в голове; так бы всю жизнь просидел.
— А хочешь, угадаю, как тебя зовут?
— Угадай!
— Тебя зовут… тебя зовут… Медуза Горгона!
— Не-е-ет! — Восторг был беспределен.
— Ну, тогда тебя зовут… Химера!
— Нет! Не Химела!
— Ехидна? Ламия-Медноножка?! Ты меня съешь, да?!
— Глупый, глупый дядя! Меня зовут Пенелопа!
Ствол вдруг показался очень шершавым.
— Меня так папка назвал. В сесть басилиссы. Я когда выласту, зенюсь на Одиссее! Мне так все говолят, — видимо, в подтверждение своих слов, чудо запрыгало на одной ножке.
— На Одиссее не надо, — само вырвалось. — Он уплывет на войну, а тебе его ждать придется. Долго-долго.
— От меня не уплывет! — уверенно заявило чудо по имени Пенелопа. — А если уплывет, то быстленько вел-нется!