— Верно говоришь, басиленок, — не замедлил согласиться Эвмей, ухмыляясь счастливой, пьяненькой гримасой. — К чему им сюда таскаться?
— Вот я и говорю: хорошо устроились, — с нажимом повторил Телемах, втайне ожидавший иного ответа. — А то, что в доме творится, вам до афедрона!
Частое среди итакийской молодежи ругательство пришлось как нельзя к месту. Мальчику даже самому понравилось.
— К матушке моей домогаются, деда скоро в толос сведут. Рабыни от них ублюдков нарожали: не продохнуть!
А вы барашков лопаете. Языки чешете. Небось будь дед здоров или если бы отец вернулся…
— Почему «если бы»? — туго ворочая языком, спросил кряжистый дедуган, до сих пор мрачно молчавший.
Кажется, его звали Филойтием, хотя мальчик мог и запамятовать.
— Вы что меня, совсем за ребенка держите?! — возмущение и обида подбросили Телемаха на ноги. Он закружил, пританцовывая, вокруг пастухов; старики едва успевали выхватывать из-под ног басиленка кувшины с вином, чаши и остатки баранины, на которые мальчик в возбуждении так и норовил наступить. — Финикийцы своими глазами видели: утонул он! Три года назад!
— Это которые за «Пенелопой» гнались, да утерлись? Отряхни уши, басиленок. Финикийцы — первые врали на свете. Опять же: видели отца твоего. Потом. Сперва на Кипре, а дальше…
— Дальше?! — мальчик сорвался на крик. Осекся, устыдившись собственного порыва. — Эх вы… морские крысы! Я, его сын, не стыжусь признать вслух: с Запада не возвращаются. А вы… вы…
Телемах взглядом отыскал чашу. Схватил, залпом допил кислое вино, щедро заливая грудь. Оскомина наполнила рот вяжущим привкусом. Зря затеял… зря.
.. зря…
— Каждый оправдывает свою трусость, как умеет, — тихо закончил он.
— Ну, раз так, — мрачный дедуган угрюмо набычился, — научи уж нас, трусов скудоумных. Научи жизни. Раз умеешь, знаешь… раз кровь велит…
Сколько уже было говорено об этом у ночных костров! Филойтий вертел в пальцах тлеющую щепочку, не замечая ожога. Глядел на пылкого юнца снизу вверх. И пламя отражалось в усталых от жизни глазах прославленного коровника. Парень думает, нам самим не тошно в горах отсиживаться? Ночами снится: поднять заморышей на копья — и можно без сожалений уходить во мглу Аида… Уж и так, и сяк прикидывали. Верных людей по пальцам пересчитывали. Мало их, верных, каждому пальца хватило. Сперва решились было, да Лаэрт запретил строго-настрого. Против его слова не попрешь. Пробрались к нему ночью: стража ихняя — тьфу, чистое позорище! Филой-тий, будто днем меж деревьев, прошел… и на старого Пирата аккурат угодил. Спасибо Лаэрту, сразу резать не стал: нож к горлу сунул. Интересуется: кто, мол? зачем? не меня ли втихаря кончить собрался?! После уж признал знакомого, убрал резак. Крепок старик оказался. Умен по-прежнему. Никак нельзя, мол, сейчас в открытую воевать. «Пенное братство» отмалчивается, выжидает; а заморыши с законом первые друзья — не придерешься. Да и сами из «пенных», только из новых. Значит, давний приятель, «на копья» лучше во сне. Наяву не очень-то получится. Не поддержат нас.
Была поначалу надежда: Одиссей вернется. Была, да сплыла. Прав малыш: с Запада не возвращаются. А все равно верится. Как верят в богов. В удачу. И богов вроде бы особо не встречал, и с удачей нелады, а веришь. По привычке, что ли? Эвмей небось сегодня опять напьется. Плакать станет, хитон драть.
Ладно.
Послушаем, что умненький мальчик нам скажет.
— …Гнать хлебоедов с Итаки! К Химериной матери!
— Валяй, парень. Гони. Рук хватит?
— А «пенное братство» на кой?! Пускай плывут деда выручать! Пираты вы или кто?!
— После Фароса мало на море настоящей пены осталось, — тяжко вздохнул Филойтий. — Многие серьгу из ушка-то повынули: стесняются. Да и какие мы нынче пираты? Пастухи мы. Вон, Эвмей — свинопас, я — коровник…
— Главный свинопас! — гордо уточнил уже пьяный Эвмей.
Жаль, гордость вышла тусклой. Фальшь, подделка.
— Оно и видно! — Мальчик презрительно скривился. — Ну и сидите здесь, в обнимку со своими свиньями! И без вас управа на гадов найдется.
Филойтий задумчиво поковырялся остывшей щепкой в зубах. Выковырял:
— Ну-ну, дело хорошее. И какая ж такая управа?
— А этого свинопасам знать ни к чему. — Юная гордость расправила плечи, полыхнула жаром из глубины зеленых глаз. — Вот побегут хлебоеды с Итаки, как тараканы из дому — сами увидите! А пока рано еще. Время не пришло.
Это он правильно ввернул: мол, время не пришло. Незачем старым хрычам знать, что время-то как раз пришло. Что сегодня — особенный день. Пусть думают: мальчишка бахвалится. Они увидят, они все увидят!..
— Ладно, я пошел. Радуйтесь!
— И ты будь здоров, басиленок, — хмельной прищур Эвмея делал рябое лицо старика похожим на маску. — Заходи, если что. Прости нас, грязных, да только сначала б ты с дедом потолковал, а?
— Толковал уже, — само вырвалось у Телемаха, и мальчик прикусил язык.
— И что дед? — не отставал колченогий прилипала.
— Мои с дедом разговоры не для пастушьих ушей, — выкрутился Телемах. — Все, хватит болтать.
— Погоди, проводят тебя. Заблудишься еще в наших горах…
Мальчик презрительно фыркнул, однако подождать соизволил: возможность новых скитаний отнюдь не прельщала. Когда Телемах с проводником скрылись за утесами, глядевшая им вслед Эвриклея обернулась к свинопасу с коровником.