— Значит, так, — начал Казаринов. — Они выложили рядом с нашей кучкой еще одну кучку градин, Как в первый раз. Это что значит — что они настаивают на своей йене за каждую пушку?
— А прежние градины оставили? — спросил Ростик.
— Оставили, — сказала Люся.
— Значит, они согласны с нашей ценой, — с облегчением признал Рост. — Наши добавленные градины они считают нашей. А те семьсот, которые выложили сначала, следует сложить со второй. На этой цене и остановимся.
— Все равно, можно потребовать больше, — все-таки Люся не могла не хмуриться. — У них вон какие плантации, до горизонта.
— У нас тут нет горизонта, — быстро, словно стесняясь, поправил ее Казаринов. И почему-то в его словах помимо воли прозвучала неприкрытая тоска.
— Больше мы торговаться не станем, — решил настаивать Ростик. — Они и без того довольно рассудительно решили, что те сто двадцать выстрелов, которыми заряжено каждое из ружей, стоят… Именно столько, сколько мы запросили.
У него и фразы не слишком-то получались, и язык заплетался.
— Думаешь, они выстрелили из ружья все патроны? — с интересом спросил Казаринов.
— Дураками были бы, если бы не опробовали его до конца, — твердо сказал Ростик. — А они не дураки.
— Это уж точно, — подтвердил бывший главный инженер вагоноремонтного завода. — Что теперь?
— Выложите на плот сотню ружей и потом очень точно посчитайте количество шрапнелин. Если все получится, будете добавлять каждый день еще по сотне.
Если все получится, будете добавлять каждый день еще по сотне.
Люся кивнула и, не попрощавшись, вышла. Казаринов окинул Ростика взглядом, словно оценивал его как некую довольно странную машину, определял его пригодность к работе, поинтересовался:
— Как думаешь, они потом эти ружья сумеют перезаряжать? Ну, то есть набивать их новыми патронами?
— Не знаю. Не думаю, что на это у них хватит изобретательности. У нас же не получилось.
— То у нас. А у них от бедности на оружие… Знаешь, скудость и дефицит чего-то существенного заставляют иногда такие открытия и изобретения делать, только держись.
Ростик улыбнулся, подумав, что помимо скудости нужно иметь еще много чего, чтобы изобретать хоть что-то.
— А Ким с Ладой улетели, — сказал вдруг Казаринов. — И эти, люди-выдры, которые всегда за тобой теперь шастают, тоже исчезли.
— Я их попросил, — высказался Ростик неопределенно. О том, что Батат ждет выдреныша, он решил пока не говорить.
— Правильно, а то с ними… — Казаринов еще раз окинул сложным взором Ростика. — Я на всякий случай попросил наших в касатках далеко не уплывать. Ведь ты, когда выздоровеешь, теперь в морского гиганта полезешь?
— Полезу. Значит, они вернулись из моря?
— Ты так трезвонил, что они решили, будто это их вызывают.
— И их тоже. — Неожиданно для себя он взъерепенился: — Слушай, Казаринов, ты бы приделал к этому подводному колоколу веревку подлиннее, а то Нырять за ней с края плота холодно. И неудобно.
— А зачем нырять? — удивился Казаринов. — Там же педаль такая есть, на нее ногой наступаешь, раскачиваешь, колокол и начинает звонить. — Он еще раз смерил Ростика взглядом, уже скептическим. — Может, воевать у тебя и получается, Гринев, но в остальном соображаешь ты не очень… — Он поднялся. — Ладно, пойду я, раз тебе ничего не нужно.
Ростик кивнул и закрыл глаза, смеясь про себя, смеясь над собой. Он и забыл, что имеет дело с инженером, которому все на свете нужно было усовершенствовать… чтобы не нырять в ледяную воду.
5
Море было желтым, как латунь. Как в одном романе Ремарка, правда, там речь шла о небе, но о Полдневном небе лучше было не вспоминать. Море было лучше, и оно плескалось под ногами, не считая ниже своего достоинства облизывать Ростиковы подошвы, хотя он знал, что это — нарочито.
Он стоял и ждал. Василиса, давняя подружка, стояла сзади и тоже ждала, только без особого энтузиазма. Ей все это не нравилось, она понимала, что Ростик задумал.
А он думал совсем не о том, о чем полагала Василиса, он просто хотел есть, еще спать, но это была почти привычная надобность, как у каждого солдата, и, конечно, его качало от слабости. Он даже не понимал, как проплывет те несколько десятков метров, на которые к берегу подойдет касатка. И как она его в таком состоянии примет.
Касатки резвились. Складывалось впечатление, что они терлись друг о друга прощаясь. А еще вернее, они прощались со свободой. Каждой из них было понятно: когда придет Гринев, будет не до игрищ. Наконец одна из них выползла из тесного клубка почти любовных объятий, насколько это было доступно этим живым торпедам, и направилась к берегу. Ростик разделся, решил померзнуть, потому что не знал, к чему предстоит готовиться. Вася хлопнула его по плечу, но ничего не сказала, уже понимала девушка, что он не принадлежит этому миру обычных человеческих, или квазичеловеческих, в любом случае — житейских отношений.
Касатка подошла к берегу очень близко, даже брюхом слегка села на песок, поерзала на нем, потом развернулась в сторону большой воды.
Кажется, видеть перед собой непонятный и твердый берег ей рыло нежелательно, она хотела уйти на глубину. До нее было — по грудь. Потом произошла обыденная, но и странная штука — ее горб, почти уродливый, стал больше, раскрылся, как кровоточащая рана, и из него появилось… Это был, конечно, человек.
Он был очень легким, мягким, голым и совершенно лишенным волос. Он не торопился расстаться с касаткой, он приник к ней, потом перевернулся на спину, словно согревался. Лишь тогда поднял голову, и Ростику стало ясно, что это Гартунг. Он прошел по ледяной воде, только голова торчала, разгребая волны руками, и оказался перед Ростиком.