Но обычно молчит.
Красноречиво так молчит, деликатно.
— Ишь, расселись, будто у мамки на пирогах… Кофий хлещут, а прибраться и не дадут!… Совсем бабку замордовали…
Да слышим мы, слышим!
Вот она, «Родина-мать зовет!» — решительная бабулька в синем халате уборщицы и со шваброй наперевес. Вот кого бы на сетевых «знатоков» напустить — чтоб она их шваброй, шваброй, как тараканов!
Увы, пока что приходится ретироваться нам. Однако вскоре бабулька с бормотанием «Ходют тут, ходют, топчут, насерут да пойдут, а ты мети…» добирается и до резервных позиций командования. Посмеиваясь, мы возвращаемся обратно.
Прямо в объятия (к счастью, фигуральные) дядьки-бомжа — деловито оглядевшись по сторонам в поисках пустых бутылок и не обнаружив таковых, дядька хромает в нашу сторону.
— Мужики, трубы горят! Дайте на пиво — сколько не жалко! Другой бы врал, что на хлеб, — а я честно говорю!…
Честная наглость бомжа вознаграждается горстью мелочи. Деловитая благодарность, пересчет пятаков и гривенников — и дядька радостно спешит к стойке, разом забыв про хромоту.
Пускай его поправляется.
Здоровье дороже.
— Олежа, глянь…
Вроде бы расслабленная поза Ленчика, облокотившегося о край столика, ничуть не изменилась. И голос прежний: тихий, спокойный… Слишком спокойный. И поза — слишком расслабленная, чтобы быть таковой на самом деле. Даже если не знать, когда Ленчик называет моего соавтора не «Семенычем», а «Олежей»…
Олег поправляет сползшие очки, затем слегка поворачивает голову, отслеживая взгляд Ленчика. Мне для этого надо обернуться — что я и делаю, имитируя поиск некоего предмета в сумке на полу.
Вон, в углу зала ожидания.
Четверо.
Двое держат третьего под локти, а четвертый бьет: коротко, без замаха. Грамотно бьет, без суеты, и при этом весьма удачно закрывает избиваемого собственным телом. Если не приглядываться, вплотную пройдешь — не заметишь! Если не приглядываться… да, парня бьют всерьез. И крикнуть он не может — удары под ложечку раз за разом вышибают у него дыхание. Вон, коленки тряпками болтаются, только на мучителях и висит…
Разборка? Странно: ни бритых затылков, ни кожаных курток, и с виду не качки вроде…
Но парню от этого не легче.
А наша милиция нас бережет, как обычно, где-то в другом месте.
Нет, это, конечно, не наемные убийцы, и не сакайский переулок XV века, но…
— Олежа… подойдем, а? Забьют ведь…
Пауза.
Старая, знакомая пауза.
— Подойдем.
Олег с Ленчиком как-то незаметно и едва ли не синхронно перепрыгивают через низенькое ограждение, отделяющее оазис «У Галины» от зала ожидания. Я чуть задерживаюсь, залпом допив свой кофе, — и спешу следом. Мое дело: держаться сзади и не путаться под ногами. А заодно — прикрывать им спины и без особой нужды не лезть «поперед батьки в пекло».
Что я и намерен делать. В подобных ситуациях излишний героизм хуже керосину. Да и не герой я… герой ведь должен быть один, а я вон в какой компании…
— Мужики, завязывайте! Поигрались, и будет!…
«Мужики» оборачиваются, и я не вижу в их глазах никакой радости по поводу нашего появления.
Тот, что бил, молча сует руку под грубо вязанную кофту. Что у него там? Нож? Кастет? Нунчаки? Ствол — вряд ли, но если есть хоть малейший шанс… Рука под кофтой шевелится, сжимается в кулак, взгляд голубых слегка навыкате глаз шарит по нам… останавливается.
Между Олегом и Ленчиком.
Ровно посередине.
Рука под кофтой застыла, заледенела; не движется.
Понятливый оказался.
Слишком понятливый для простого вокзального битка.
Вся троица разом расцветает одинаковыми, от уха до уха, улыбками. Даже избиваемый затих. Мир да любовь, и никаких конфликтов. Я молча радуюсь слиянию сердец, да еще тому, что мои друзья стоят ко мне спиной. В такие моменты в глаза им смотреть страшно. Даже своим.
— Мужики, все нормально, — приветливо доносится сзади, от ограждения. — Расслабьтесь. У ребят свои дела, никто не в претензии…
— Н-не… н-не в пр-етен… — булькает избиваемый, подтверждая.
Уже поворачиваясь к незваному (но очень удачно подвернувшемуся) миротворцу, я краем глаза успеваю заметить: рука битка очень медленно и аккуратно выползает из-под кофты.
Без оружия.
«Ребята, давайте жить дружно!» — во всеуслышанье провозглашает эта рука.
Пьеса «Тамура», перл цикла «о мужчинах», общий танец-пантомима, реплика хора: «Звон тетивы, и смертоносный ливень на рати падает. Пощады нет. И вот
— разбиты демоны…»
Занавес.
ОЛЕГ
…мне было стыдно.
И еще — страшно.
Давно, давно я не был так близок к срыву. Стареешь, брат… да какое, к черту, «стареешь»?! Накопилось за последние дни дряни под завязку, скоро горлом пойдет, и хорошо, если рядом никого не окажется.
«Ведь я их чуть не зарубил, вдруг понял он. Если бы они не убрались, я бы их зарубил. Сейчас бы они валялись вот здесь, как свиные туши, а я бы стоял с мечом в руке и не знал, что делать…»
Чужие слова, Левиафаном всплыв из темных глубин памяти, подействовали как нашатырь.
Я протрезвел.
Я перестал бояться — себя, а не за себя.
И даже нашел в себе силы улыбнуться.
Наверное, улыбка получилась малость недоношенной, потому что заплечных дел мастера мигом испарились, заботливо поддерживая экс-пытуемого.
Я перестал бояться — себя, а не за себя.