Лютый, острозубый.
Голод.
Давясь лепешкой, Мотоеси вдруг зажмурился: перед глазами отчетливо проступила маска нопэрапон. Безликая, гладкая, сейчас она напоминала пузырь, доверху налитый гноем, разлагающийся шар с провалившимися внутрь чертами былой красоты…
— Прочь! — вырвалось само собой; вместе с недожеванным рисом.
Он открыл глаза.
Напротив, у стены, стояла милая О-Цую; и у девушки не было ног.
Совсем.
Ниже подола, свободно болтающегося мокрой тряпкой, слегка подрагивал от тепла жаровни сизый воздух.
Безногая красавица (большие пальцы на ногах должны отгибаться в сторону, кожа на пятках прозрачная…) проплыла левее, вновь замерла, уставясь на юношу; и голод вспыхнул во чреве с новой силой,
— О-Цую!… Что с тобой?! Что со мной?!
Взгляды встретились.
Скрестились двумя клинками; брызнули искрами понимания.
— Господин!… Молодой господин… вы — тоже?!
— Что — тоже?… Что?!
Быстрей ветра О-Цую метнулась к дверям, шелестом осенней листвы прошуршала по коридору.
Исчезла, как не бывало.
Опрокинув столик, юноша вскочил. Меч, оставленный близ порога, в одно движение перекочевал туда, где ему и надлежало ждать своего часа — за пояс. Чавкнула под ногой разлитая похлебка, хрустнула ярко-красная клешня; забыв одеться, Мотоеси, как был, без теплой накидки, без шапки, вылетел из дома.
Из дома, который за его спиной рушился сам в себя, становясь тем, чем был на самом деле: грязной кучей мусора.
В дальних кустах визжал от ужаса обезумевший карлик.
— Стой! О-Цую, стой!
Куда там! — лишь кисейный край мелькнул наискосок от зарослей мисканта. Мотоеси бросился следом, сам плохо понимая, зачем он это делает. Разум
требовал, молил, упрашивал: прочь, прочь отсюда, беги в другую сторону, молодой безумец!… Но что-то, более сильное, более властное, чем разум, гнало сына Будды Лицедеев вниз, к реке.
Снова луна плясала в небе начищенной медяшкой.
Снова петляла впереди невозможная беглянка.
Снова.
Приземистые ивы качали у лица мертвыми, безлистыми ветвями; сзади, со стороны моря, накатывался йодистый аромат, сливаясь с речным запахом рыбы и тины. Вонзались во мрак небес острые верхушки желтинника, оглушительный крик воронья резал уши, и хрупкий лед ломался от напора, брызгаясь сохранившейся под ним лужей.
Пьеса «Парчовый барабан», преследование злым духом вздорной дамы, рискнувшей сыграть на чужой жизни, как на струнах цитры; реплика: «…плоть немощная водорослями стала, но ныне, в этот час ночной, на берег их выбросили волны, и сюда вернулся я, томимый жаждой мести…»
Снова.
Юноша упал, споткнувшись о невзрачный холмик. Переполненный желудок взбунтовался, не в силах боле терпеть адскую пытку, и все съеденное волной изверглось наружу. Мотоеси захлебывался, кашлял, инстинктивно стараясь выгнуться так, чтобы рвота не попадала на одежду; больше всего на свете ему хотелось умереть.
Мотоеси захлебывался, кашлял, инстинктивно стараясь выгнуться так, чтобы рвота не попадала на одежду; больше всего на свете ему хотелось умереть.
Но ему захотелось умереть во сто крат сильней, когда он встал, пошатываясь, и увидел.
Перед ним, паскудно испачканная блевотиной, молчала заброшенная могила.
Юноша знал — чья.
И еще он знал: взметнись сейчас к небу синяя сталь его меча, пади вниз и наискосок молнией, вонзись в могилу по самую круглую цубу, отделяющую клинок от рукояти, — трижды, трижды взлети, пади и вонзись!…
Не ходить больше былой О-Цую по земле, не ждать блудодеев на перекрестках.
Ну же!… Но память извернулась верткой рыбиной, напомнив ослепительно:
…и, страстно желая избавиться от наваждения, выхлестывая из себя весь ужас, накопившийся еще с момента падения на неостывший труп; изгоняя всю чудовищность ночной погони и рыскания по пустому кладбищу за невольной или вольной убийцей мастера Тамуры… Юноша бил и бил, уподобясь сумасшедшему дровосеку, деревянный меч вздымался и опускался, вопль теснился в груди, прорываясь наружу то рычанием дикого зверя, то плачем насмерть перепуганного мальчишки; а с неба смотрела луна, вечная маска театра жизни.
Луна смеялась.
Луна смеялась и сейчас.
* * *
Спустившись к реке, катившей свинцовые волны из ниоткуда в никуда, он зашел в воду по пояс.
Не чувствуя холода.
Не чувствуя страха.
Ничего не чувствуя.
— Топиться вздумал, парень? — сипло булькнули из-за спины. — Доброе дело… ты только погодь маленько, я братцев приведу — пущай тоже полюбуются!…
7
Следующего шага юноша не сделал. Только нагнулся, погрузил голову в ледяной, мокрый мрак; чтобы спустя минуту выпрямиться и обернуться.
XI. ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ
ОЛЕГ
Видеомагнитофон рыгнул, проглотив кассету, задумчиво пожужжал потрохами и угомонился.
Сожрал, кадавр.
Я защелкал дистанционкой, включая телевизор и переводя Их Голубое Величество на нужный канал. Левая рука машинально убрала с магнитофона футляр от кассеты — последний улегся как раз на решетку вентиляции, — и из футляра выпорхнул серый листок.
Ночной бабочкой он заюлил у моих ног, затрепыхался, ни в какую не желая смирно улечься на паркет.
Поднять?
Поднимаю.
Письмо от блудного Монаха?… Нет, газетная вырезка, реклама.
Прежде чем начать читать, ловлю два взгляда: любопытно-настороженный — Димыча, спокойно-ожидающий — Ленчика.