Завидев знакомые торговые ряды, юноша сбавил шаг, с шумом выдохнул целое облако пара и отер выступивший на лбу пот.
— От кого убегаем? — участливо осведомились сзади.
Резко обернувшись, молодой актер нос к носу столкнулся с Безумным Облаком. Вот уж воистину: кто приходит не вовремя? — монахи, призраки и сборщики податей!
Рядом с монахом, как обычно, маячил безмолвный Раскидай-Бубен, раз за разом ловко подбрасывая и безошибочно ловя гадальную косточку.
— Доброго вам утра, святой инок! — поспешил поздороваться Мотоеси. — Ни от кого я не убегаю. Вот, на рынок собрался, еды отцу купить…
— Врешь! — хитро сощурился монах, разогнав моршинки по всему лицу, мелкому, словно мордочка у хорька. — Раскидай-Бубен, как ты думаешь: врет?
Слепой гадальщик не замедлил согласиться с мнением приятеля, трижды кивнув.
— Видишь, парень! Раз два таких уважаемых человека, как мы, говорим, что ты врешь, значит, оно правда-истина, и никак иначе!
— Ну, если так… выходит, что вру, — совсем растерялся Мотоеси. — Прошу меня, грубого простолюдина, простить…
— Не прощу! — грозно оскалился Безумное Облако, а гадальщик за его спиной плотоядно усмехнулся, словно собирался немедля приступить к поеданию живьем непрощенного юноши.
— Но почему, святой инок?!
— Потому что ты — дурак! — доверительно сообщил монах, ковыряясь пальцем в носу. — Дурак, что нам поверил! Мало ли, кого за что уважают? Себе надо верить, себе, и никому другому! Понял?… А-а, ничегошеньки ты не понял, потому как дурак! Вот сейчас меня слушаешь — и опять веришь. Может, потом… когда-нибудь…
И монах, резко развернувшись и мигом утратив интерес к юноше, размашисто зашагал прочь.
— Эх, зеркало, глупое ты зеркало!… — донеслось до юноши и вовсе уж непонятное бормотание. — Кто ж с тебя пыль-то стер?… Да еще рукавом, наспех…
Чуть задержавшись перед тем, как последовать за приятелем на звук его шагов, гадальщик еще раз подбросил персиковую косточку с вырезанными на ней тремя знаками судьбы.
Поймал.
Выпало то же, что и все время перед этим.
Неизбежность.
Окунувшись в шумную круговерть рынка, Мотоеси постарался поскорее выбросить из головы взбалмошного святого.
Как ни странно, это удалось ему без труда. Само ушло, едва юноша схватился в торговых баталиях с первым же продавцом, у которого вознамерился купить пару связок сушеного окуня. Мотоеси здесь уже знали как облупленного, и всякий торговец (не столько прибыли ради, сколько из азарта и желания не ударить в грязь лицом) начинал яростно торговаться с юношей — чтобы потом похвастать перед соседом: «У тебя он сколько выторговал? Три мона? А у меня всего два!»
Мотоеси стал среди сакайских торговцев чем-то вроде местной достопримечательности. «Видать, правду говорят, что актер от роду-племени — и беса переторгует!» Нельзя сказать, чтобы подобная слава льстила юноше, но ничего поделать с этим он не мог: на рынке в него действительно словно вселялся бес. Мотоеси начинал яростно спорить и торговаться с любым продавцом из-за каждой мелочи; и всякий раз, покидая рынок, с удивлением думал: «Что это на меня опять нашло? Ведь собирался быстро скупиться и уйти
— а в итоге полдня меж рядами проторчал!»
В такие моменты Мотоеси забывал об отцовских пьесах, о своей бездарности и душевных терзаниях, о спектаклях и репетициях, о жаждущем получить вожделенные трактаты подлеце Онъами — на время становясь другим человеком.
Словно мир вокруг него в какой-то неуловимый миг разом сдвигался, и в этом мире больше не было театра, актеров и зрителей — а были только продавцы, покупатели, товары и ожесточенный торг.
«Мы живем в разных мирах, — думал иногда юноша после очередного посещения рынка. — Здесь у людей совсем другие заботы, другие стремления; даже словами они пользуются другими! А при дворе сегуна — третья жизнь, у самураев — четвертая, у моряков или контрабандистов — пятая. А как живут люди за морем, даже подумать боязно! Говорят, они и на людей-то не шибко похожи… Что я на самом деле видел, кроме театра и подмостков, актеров и зрителей, масок и пыльных декораций? Ведь то, что кажется для меня целым миром, то, что не идет из головы, — может быть, на самом деле это всего лишь песчинка на морском берегу?»
Мотоеси чувствовал, что он близок к чему-то важному, может быть, самому важному в жизни. Но сразу внутри него просыпался голос противоречия: «Хорошо, дружище, все твои горести-чаяния — песчинка на берегу! Но что у тебя есть, кроме этой песчинки?! Ты не Будда Шакья-Муни, не Яшмовый Император, ты всего лишь бесталанный актеришка, и у тебя есть только то, что у тебя есть, а другого нет и никогда не будет! Твоя песчинка — для тебя она весь мир, а о другом забудь!»
Голос умолкал, ехидно подхихикивая вдали, а горечь одиночества вместе с осознанием собственной никчемности обрушивались на юношу с новой силой…
5
Возвращался Мотоеси с базара уже в середине дня. Изрядно нагруженный и уставший, провожаемый уважительными взглядами продавцов. Перебросив через плечо две связанные ремнем объемистые сумки, юноша свернул в ближайший переулок.
Переулок Чахлых Орхидей.
Согласно легенде, во времена падения дома Тайра в конце этого переулка жил некий состоятельный горожанин по имени Юеда, который все свое свободное время посвящал выращиванию тигровых орхидей и весьма прославился этим искусством. Впрочем, во всех остальных отношениях горожанин ничем особым не выделялся — разве что своей уникальной скупостью. Однажды Юеда отказал влюбленному юноше в просьбе: тот просил у скряги одну-единственную орхидею для своей возлюбленной; в итоге отчаявшийся юноша покончил с собой, а Юеда был проклят. С тех пор все орхидеи у него (а заодно и во всем переулке) чахли прямо на глазах, несмотря на все старания горожанина. В конце концов Юеда тоже утопился с горя.