Говорили, что проклятие лежит на переулке и по сей день, но проверить это никому не приходило в голову: орхидеи здесь уже давно никто не выращивал.
Возле дома, где якобы жил вредный цветовод, расположился на рваной подстилке безногий нищий, с головой закутанный в пестрые лохмотья. Одеяние калеки напоминало ворох поясов в лавке старьевщика (возможно, так оно и было).
Нищий молча ждал, пока юноша подойдет поближе.
Возле подстилки на земле стояла деревянная плошка, в чреве которой покоилась горсть медяков.
Этот человек постоянно сидел здесь, и Мотоеси всякий раз, возвращаясь с рынка домой, бросал в его плошку пару монеток. Нищий благодарил юношу с непривычным для братии побирушек достоинством, всегда одними и теми же словами:
— Да будут днм молодого господина счастливыми и долгими! Вы добрый человек.
Это уже стало своего рода ритуалом: две монеты аккуратно ложатся в плошку, и в ответ — спокойная благодарность, произнесенная от души. У Мотоеси на сердце становилось теплее; ему было приятно расставаться с деньгами, слыша в огвет искренние слова, какие редко услышишь даже от людей близких.
Глухо звякают монеты.
Мотоеси невольно улыбается.
Нищий улыбается в ответ; улыбка цветком прорастает сквозь потрескавшуюся землю, сквозь густую сеть морщин, избороздивших лицо старца калеки.
Мотоеси невольно улыбается.
Нищий улыбается в ответ; улыбка цветком прорастает сквозь потрескавшуюся землю, сквозь густую сеть морщин, избороздивших лицо старца калеки.
— Да будут дни молодого господина счастливыми и долгими! Вы добрый человек…
И вдруг совсем другим, звонким и ясным голосом:
— Берегитесь, господин! Сзади!…
Обернуться Мотоеси не успел. Из глаз юноши брызнули искры, и в следующее мгновение оказалось, что он лежит на земле.
Снег таял, обжигая скулу.
Прямо у самого рта, едва не отдавливая губы, чуть притопывала чья-то нога в сандалии желтой кожи, переплетенной витым шнуром.
— Ну что, молодой господинчик, будешь впредь более вежливым? — издевательски осведомились откуда-то сверху.
Мотоеси осмелился поднять взгляд, но сандалии это не понравилось. Носок ее угодил юноше в челюсть, перевернув несчастного на спину. Голова взорвалась умопомрачительной болью, челюсть ошутимо хрустнула, но, кажется, все-таки уцелела.
Стеклистое небо плыло кровавыми паутинками.
Там, в небе, горой Хиэй возвышался сухощавый человек лет тридцати пяти; узкое, хищное лицо поросло на правой щеке диким мясом лишая. Из-под длиннополой шерстяной накидки выглядывала рукоять меча, смешно напоминая собачий… нет, не напоминая.
И не смешно.
Человек не был самураем, о чем ясно говорил меч (один, короткий…), но надменности и презрения ему было не занимать-стать.
— Ты решил оскорбить меня? — Бесцветные губы скривились в улыбке-гримасе, источая холод. — Поклонился нищему калеке, сделав вид, что не заметил почтенного господина?! Это заслуживает тысячи смертей! Эй, Рикю, Таро — проучите-ка мерзавца!
Небо грязно выругалось, и на юношу, который только-только сумел встать по-собачьи, обрушился целый град пинков и ударов.
— За что?! — Крик превратился в хрип, а руки инстинктивно пытались защитить хотя бы лицо.
— Ты смотри! Оказывается, мы не желаем принимать кару за грехи с должным смирением! — Человек с лишаем забавлялся происходящим, не скрывая удовольствия. — Да бросьте вы торбы шерстить, успеете! — прикрикнул он на своих подручных. — Займитесь-ка лучше этим молокососом как следует!
«Разбойники! — пронзила юношу страшная догадка, заставив позабыть о боли, терзающей тело. — Живым не отпустят… чтоб донести не смог!»
Рикю и Таро — кряжистые детины, похожие на портовых грузчиков, но одетые побогаче — на миг оставили вожделенную добычу в покое, извлекая из-под одежды припрятанное оружие.
Короткую, окованную железом дубинку с шипами и нож-тесак.
Спектакль жизни близился к финалу.
В отчаянии юноша привстал, огляделся по сторонам — однако поблизости никого не было, кроме безногого нищего, отчаянно ругавшегося самыми черными словами. Увы, нищеброд ничем не мог помочь или помешать, и разбойники, прекрасно понимая это, попросту пропускали мимо ушей брань калеки.
Случайно их взгляды встретились: затравленный — юноши, и горящий гневом
— старика нищего. Воздух между двумя парами глаз поплыл, словно над костром, юноша моргнул и увидел: маска.
Маска нопэрапон плавится, течет полузнакомыми чертами.
Ближе.
Еще ближе.
Прилипла, проросла.
…Тряслась земля от грохота тысяч копыт, сталь звенела о сталь, крики ярости и хрипы умирающих вплетались в безумную симфонию битвы, и падали одно за другим знамена южан из дома Кусуноки, но это было там, на холмах, а здесь были только кровь и сталь, сталь и кровь, и Смерть пела свою победную песню, и багровый туман боевого безумия рвался наружу из горящих глаз, из раскрытого в крике рта, плескал с окровавленного острия дедовского меча, щедро даруя гибель направо и налево…
Тело откликнулось само: волчком крутнувшись по земле, уходя от нацеленной в голову шипастой смерти, подсекая щиколотки убийцы.
— Вот это — другой разговор! Так куда интереснее, молодой ты мой господинчик! Посмотрим, как ты сыграешь свою последнюю роль!… Сейчас будет совсем интересно…