Все подавленно молчали. Курахара не обратил никакого внимания на реакцию слушателей. Ласковое выражение на его лице постепенно, будто слоем лака, покрылось грустью.
— В этом нет ничего таинственного, все это общеизвестно, и именно потому делается тайной… Ее действительно знаем только мы, значит, на нас возложена важная миссия.
Мы собираемся вести этих наивных людей шаг за шагом, и так, чтобы они не знали об этом, к полному счастью, но, пугаясь опасностей, порой невольно прислушиваемся к голосу дьявола, нашептывающему. «А вот более удобный путь», и тут взору предстает приятная, заросшая цветами дорога, поэтому, когда вдруг на нее обрушивается снежная лавина, мы просто тонем в губительном водовороте.
Экономика не благотворительность, поэтому нужно рассчитывать на то, что десятью процентами придется пожертвовать. Оставшиеся девяносто наверняка будут спасены. Оставьте положение как оно есть, и будут уничтожены все сто процентов.
— Другими словами, крестьяне, которые составляют эти десять процентов, должны умереть с голоду, — виконт Мацухира довольно опрометчиво употребил выражение «умереть с голоду»: люди, собравшиеся в таком месте, эмоционально не могли его воспринять. Кто-то назвал бы это выражение фальшивым, бросавшим вызов этикету. Как бы это выражение ни поясняли, звучало оно как некая гипербола. Оно было достаточно неприятно, ужасно безвкусно, тенденциозно. Смело употребивший это выражение виконт сразу стал заметен.
Курахара продолжал разглагольствовать, вскоре появился метрдотель-француз и сообщил хозяйке, что ужин подан, но госпоже Синкаве пришлось ждать, пока Курахару утомит собственное красноречие. Наконец он закрыл рот и поднялся с места — в центре плетеного кресла, плохо различимого в сумерках, лежал раскрытым серебряный портсигар, папиросы, белевшие, словно ряд зубов, были раздавлены тяжестью тела.
— Ах, опять! — воскликнула, заметив это, его жена, и гости открыто рассмеялись, как делали это всегда, столкнувшись с какой-нибудь из его привычек.
Госпожа Курахара, выбрасывая сломанные папиросы, спросила:
— И почему у тебя все время так?
— У этого портсигара крышка просто сама открывается.
— И все-таки, почему же ты сел на открытый портсигар?
— Тогда бы он не был господином Курухара, — пошутила госпожа Синкава, ступая по пятнам света, которые отбрасывали на газон горящие в доме лампы.
— Странно. Неужели не больно было сидеть?
— Я думал, дело в кресле.
— Да, да. Почему-то в наших плетеных креслах больно сидеть, — воскликнула супруга барона, и все рассмеялись.
— Наверное, все-таки лучше, чем на стульях в местных заведениях, — рассеянно высказался барон. В Кураидзаве был только один старый кинотеатр, перестроенный из конюшни.
Маркиз Мацугаэ как-то оказался выключенным из беседы. За ужином министр, оказавшийся его соседом по столу, не зная, о чем говорить, задал ему вопрос:
— Вы встречались в последнее время с господином Ёситикой Токугавой?
Маркиз задумался. Вроде бы он встречался с ним прежде, а может быть, это было несколько дней назад. Во всяком случае, маркиз Токугава ни разу не обратился к маркизу Мацугаэ с каким-нибудь важным предложением. Когда они сталкивались в вестибюле парламента или дворянском собрании, то и тогда обычно обменивались несколькими словами только по поводу сумо.
— В последнее время я его почти не вижу, — сказал маркиз Мацугаэ.
— Он все создает общества для местных военных — общества воспитания высокой морали — господин Токугава любит заниматься подобными вещами.
— Он очень любит, когда его выбирают руководителем «правые» из бывших военных, эти игры с огнем — дело серьезное, — сказал гость, сидевший за столом напротив.
— Уж лучше играть с женщинами, играть в любовь, — сказала Дзюнко Синкава таким тоном, от которого, казалось, цветы на столе чуть не завяли. Когда она говорила о любовной игре, то делала это без эмоций, без стеснения, и окружающим было очевидно, что для нее эта игра совершенно невозможна.
За супом разговор перекинулся на темы все больше аристократические. Например, разгорелся спор, как бы в этом году незаметно поучаствовать в танцах деревенских жителей, посвященных празднику Обон. В Кураидзаве его отмечали по-старому. Маркиз Мацугаэ вспомнил бумажные фонарики из Гифу, которые в Обон висели в гостиных их усадьбы в Токио, всплыли воспоминания о покойной матери. В свое время мать, продав свои акции, купила за три тысячи иен огромный участок в Сибуе в 140 тысяч цубо, но в середине Тайсё юо тысяч цубо она продала, так и не получив денег от акционерной земельной компании в Хаконэ, которая купила их по пятьдесят иен за цубо, мать умирала, страдая от этой мысли.
— Деньги еще не пришли? Еще нет? — часто спрашивала больная, и окружающие, стараясь оградиться от этих настойчивых вопросов, лгали: «Пришли, пришли», но умирающая никак не верила.
— Не надо лгать. Когда деньги придут, по всему дому разнесется скрип их шагов. Сейчас ведь его не слышно? Во всяком случае, когда я услышу эти шаги, то спокойно умру, — повторяла мать. Деньги с всякими сложностями, но всё-таки были полностью выплачены уже после смерти матери. Однако больше половины их маркиз потерял во 2-м году Сева, когда обанкротились сразу пятнадцать банков. Хромой дворецкий Ямада из чувства вины тогда повесился.