…
П р е д с е д а т е л ь. Откуда вы знаете подсудимого?
М а к и к о. Мой отец близко знаком с отцом Исао, к тому же отец любит молодежь, и Исао часто бывал у нас в гостях, мы относились к нему как к родственнику.
П р е д с е д а т е л ь. Когда и где вы в последний раз
видели обвиняемого?
М а к и к о. Вечером 29 ноября прошлого года. Он приходил к нам домой.
П р е д с е д а т е л ь. В представленном вами дневнике нет ошибки?
М а к и к о. Нет, ваша честь.
П р е д с е д а т е л ь…Теперь пусть задает вопросы
защита.
Х о н д а. Спасибо. Скажите, это дневник, который вы вели в прошлом году?
М а к и к о. Да.
Х о н д а. Вы, можно сказать, ведете его в свободной форме, в течение долгих лет поверяете ему свои мысли и чувства?
М а к и к о. Да, именно так. Я время от времени записываю туда стихи…
Х о н д а. Вы всегда делали так: не с новой страницы, а только пропустив строку, переходили к событиям следующего дня?
М а к и к о. Да. Несколько лет назад я стала писать помногу, поэтому если начинать каждый раз с новой страницы, то даже при свободной форме осенью уже не останется страниц, поэтому я стала писать таким образом.
Х о н д а. Итак, вы можете засвидетельствовать, что запись 29 ноября прошлого года, строго говоря, 29 ноября 7-го года Сёвы была сделана вечером того дня, а не дописана позже?
М а к и к о. Да. Я веду дневник каждый день. И в тот день перед сном я писала в нем.
Х о н д а. Я зачитаю из записи, относящейся к 29 ноября 7-го года Сёвы только ту часть, которая имеет отношение к моему подзащитному.
«…Вечером в восемь часов неожиданно зашел Исао. Мы с ним какое-то время не виделись, но почему-то в тот вечер его лицо стояло у меня перед глазами, может быть, я вышла в прихожую еще до того, как он позвонил в дверь, потому что мной двигало какое-то странное предчувствие. Он, как обычно, был в ученической форме, обут в гэта, но, взглянув в его лицо, я почувствовала что-то необычное. Лицо жесткое, ведет себя как чужой. Он все старался вручить мне бочонок, который держал в руках: «Это мать просила передать. Устрицы пришли из Хиросимы, решили поделиться с вами». В полумраке прихожей вода в бочонке словно причмокивала.
Исао нервно отказывался зайти, ссылаясь на занятия, но по лицу было видно, что он говорит неправду. Это было так на него непохоже. Я никак не могла его удержать, поэтому, приняв устриц, поднялась в комнату сказать об этом отцу, тот великодушно сказал: «Скажи, я велю ему зайти».
Я быстро вернулась в прихожую. Исао уже выбежал. Я бросилась за ним на улицу. Мне обязательно нужно было выяснить, в чем дело.
Он, должно быть, чувствовал, что я иду за ним, но не оборачивался и не замедлял шаг.
Так мы дошли до парка Хакусан, там я его окликнула: «На что ты сердишься?», и он наконец остановился. Обернулся со смущенной улыбкой. Потом мы разговаривали, сидя на скамейке парка под холодным ночным ветром.
Я спросила: «Что с вашим движением?» Ведь прежде они с друзьями у нас дома часто спорили, и все соглашались: «Нельзя, чтобы в Японии все оставалось по-прежнему», я же иногда угощала их где-нибудь мясом, слышала эти разговоры. Я думала, что он перестал бывать у нас, потому что поглощен своей деятельностью.
На это он с хмурым видом ответил: «Вообще-то я и приходил поговорить об этом, но увидел вас, и мне стало стыдно — я все только говорю-говорю, бежать от стыда захотелось, вот я и ушел», но понемногу, с трудом стал рассказывать.
На это он с хмурым видом ответил: «Вообще-то я и приходил поговорить об этом, но увидел вас, и мне стало стыдно — я все только говорю-говорю, бежать от стыда захотелось, вот я и ушел», но понемногу, с трудом стал рассказывать.
Я узнала следующее. Движение как-то незаметно для Исао приобрело экстремистский характер; на самом деле все было больше на словах — каждый старался скрыть собственный страх и понять, насколько отважны другие, но некоторые, испугавшись подобных разговоров, стали выходить из группы, оставшиеся же — теперь их было немного — стали еще более радикалами: мужества перейти к действиям становилось все меньше, зато строились фантастические планы кровопролития, и это становилось неуправляемым. Никто не хотел обнаружить слабость, поэтому звучали такие речи, что услышь их человек со стороны, он буквально окаменел бы от ужаса, но действовать-то все расхотели. Храбрости отказаться от собственных планов ни у кого не было — каждый боялся прослыть трусом. Если ничего не предпринять, то очень возможно, что движение, став неуправляемым, неизбежно перерастет в полную анархию. Исао — лидер, но у него уже пропало желание действовать. Может быть, существует какой-нибудь подходящий способ отступить. Сегодня вечером он приходил, чтобы посоветоваться со мной об этом.
Я всячески уговаривала его отказаться от их планов, говорила, что именно в таких решениях проявляется настоящее мужество: пусть даже товарищи на время от него отшатнутся, обязательно придет час, когда они его поймут, я пыталась убедить в том, что есть много других способов послужить отечеству. Я предложила попытаться убедить его друзей со своей, женской точки зрения. Однако Исао ответил, что это, наоборот, внесет еще больше смятения в их ряды, и я, подумав, с ним согласилась.