В Лондон мне хотелось — там было прохладнее; и не хотелось: там не было Леночки. Впрочем, миссия обещала быть скоротечной.
Я принял пакет, пообещал честным словом, что сохраню, вручу из рук в руки и не позволю врагам прочесть ни полбуквы, — и, не заходя домой, отправился на вокзал.
Поезда шли переполненные. Помню, что в ресторан я попал в шестую очередь. Замученные потные официантки хамствовали — можете себе такое представить?
От Гавра до Портсмута меня перебросили на попутном русском миноносце, только что вышедшем из ремонта и проходящем испытания машин. Посреди пролива у него сдали два котла из трёх…
(Помню, много позже Блюмкин всерьёз доказывал — разумеется, в своей тональности, — что февральскую революцию организовала Англия. Своего мнения у меня по этому вопросу нет, возражений тоже нет. Допускаю. Исходя из множества мелочей — да, вполне возможно.)
Так или иначе, ранним утром, ещё до рассвета, я был в Портсмуте.
)
Так или иначе, ранним утром, ещё до рассвета, я был в Портсмуте. Мне очень помог каплей Константинов, помощник русского военно-морского представителя. Сделав несколько телефонных звонков, он сказал, что сегодня можно перехватить контр-адмирала на пути из Лондона в Плимут, где он должен посетить какой-то военный завод.
Я понёсся наперехват…
Колчак ехал в обычном поезде, хотя и в отдельном салон-вагоне, предоставленном ему морским министерством. Сначала меня не хотели пускать к нему, господин адмирал изволил отдыхать, пришлось прибегнуть к не вполне честному способу проникновения.
В конце концов обо мне доложили. Я вошёл.
Мы встречались последней предвоенной весной в Географическом обществе: по какому-то поводу чествовали профессора Тураева, и меня пригласили с просьбой сделать небольшой публичный доклад об Абиссинии; Александр же Васильевич, пришедший в штатском, без орденов, а только с Золотой медалью Общества, проводил открытую беседу о предстоящей экспедиции по Северному морскому пути; суда экспедиции, «Вайгач» и «Таймыр», ремонтировались долго, трудно, и нынешний летний сезон для плаванья как бы не оказался потерян… Как обычно, вопросы задавались одни и те же: кто был первым, Кук или Пири, что случилось с Седовым, почему птицы летят на север и когда же будет открыта наконец Земля Санникова? Добрейший Борис Александрович попытался нас познакомить и подружить, но мы ухитрились с первого взгляда не понравиться друг другу. Я был убеждён, что до настоящих тайн невозможно добраться, сжигая десятки тонн угля и гремя котельным железом; полярный же капитан наверняка представлял Африку как нечто среднее между Суэцем, Танжером и Кейптауном — плюс дюжина жирафов слоняются где-то по пустыне…
Но тем не менее мы оказались представлены, что сегодня позволило обойтись без непременной официальной части.
Первым делом я вручил пакет, он разорвал конверт, прочитал письмо — явно не слишком длинное, — поморщился или усмехнулся, сунул письмо обратно в конверт, бросил конверт на стол.
— Барыня сказала, ответа не будет, — процитировал он что-то полузнакомое. — Вы-то в курсе этой авантюры?
— Полагаю, что нет, — сказал я. — Хотя точно не знаю. Секреты у нас не держатся.
— Господа политики похожи на институток: те тоже умеют хранить тайны только сообща. Мне, можно сказать, официально предложено стать диктатором. Не знали?
— Н-нет… Но сама мысль мне нравится.
— Вы как давно из России, Николай… э-э… не надо, сам вспомню!.. Степанович. Как давно?
— Уехал в середине мая. Хотел на Салоникский фронт, однако же — застрял в глубоких тылах. Постигаю балет. Дягилев сейчас в Париже…
— А я — буквально только что. Две недели назад… Это агония, Гумилёв, это агония. Всё гибнет так стремительно, что в это даже не верится. Что так стремительно может гибнуть флот, армия, страна, нация… Я не знаю, что будет. Все предают всех. Предают и продают. Причём так дёшево… Я сравниваю с Англией. Моряку простительно быть англоманом… Я сравниваю. Они воюют. У них мины с кабельным подрывом и гидропланы с торпедами. Я посмотрел в Глазго… А мне взорвали «Марию». За деньги. Говорят, за шестьсот рублей… Ну, как тут воевать?
— Расстрелять зачинщиков, — сказал я (я всё ещё верил в действенность мер).
Колчак посмотрел на меня, как на ребёнка в слишком тесной матроске.
— С какого-то момента это перестаёт помогать… Какие у вас дальнейшие планы?
— На сегодня?
— Конечно.
— Вернуться во Францию.
— Тогда вы едете со мной до Плимута — возможно, там будет оказия…
И мы ехали до Плимута. Я читал стихи — большей частью свои, хотя и переводы тоже. Иногда мы вставали и подходили к окну покурить. Это какая-то особенность поездов: даже в салон-вагоне курить хочется, стоя у окна. За окном шли то пустоши, то огромные заводские или станционные постройки из красного кирпича — более светлого и другого оттенка, чем тот, к которому мы в России привыкли. По негласной договорённости тему гибели России больше не трогали.
Он рассказывал о Севере. Это была не страсть, нет — зрелая любовь всей жизни. От этой любви можно уехать на войну, можно возглавить переворот и стать диктатором — но потом вернёшься с неизбежностью. Такая любовь чем-то похожа на смерть…