Актёры как-то напополам были: поляки да французы. А остальные вообще не пойми кто. Цыган не было… вроде бы.
Вино наше изругал, так я его слёзкой угостил. Он проникся. Говорю же, правильный мужик. Ну, мне уже и роль написали, и костюм красивый справили, полковничий. Жаль, роль без слов: сиди за столом и писем жди.
Но мне сказали, так труднее, а со словами любой дурак сыграет.
В общем, ничего худого я не ждал, беды не чуял. Расслабился, бдительность утратил. В Варшаве памятник уснувшим часовым видел? Так вот это мне памятник…
Из Варшавы она и была. Ружена. Рыженькая такая, с веснушками, а глаза, Стёпка, не поверишь, — золотые и тоже с веснушками…
Ф-фу…
Любовь, Стёпка — она как язва желудка. Ходишь, ничего о себе не знаешь, а потом вдруг раз — и заорал посреди застолья.
Привезли её уже в разгар съёмок, потому что главную актёрку, Катажину, умыкнули индейцы. Она всё какого-то дона Хуана просила ей показать. Ну, они и показали ей дона Хуана…
Так что пришлось срочно искать замену. И привезли Руженку. Рыженькую такую… Повторяюсь? Ну, извини.
Да. Привезли её, значит… то есть ещё не привезли. Из Буэнос-Айреса она позвонила, что садится в нанятый для неё самолёт, — и тут началось. В смысле, вдруг подвалила погода. У нас солнце, а в горах гроза — красотища! И вот на фоне этой красотищи у них должен ангел летать, а кран, который ангела таскает, то работает, то нет, то ещё чего похуже. Подбегает ко мне помрежка, Лизка, вся в скипидаре: так, мол, и так, дон алькальд, надо встретить, а все механики наши и все мы тут…
Говорю: да. Роль у меня такая, без слов.
Взял фотокарточку, плакатик соорудил: встречаю, мол. Старушку свою подтянул, разогрел, заправил чем-то — поехали.
Ну, аэродром-то наш ты хоть помнишь или нет? Оба раза ты через него летел — и оба раза спал, как чубакабара, да что ты башкой мотаешь, я же сам тебя на руках нёс. Он от нашей вёски через реку — и там часа три ещё ехать, правда, дорога хорошая, немцы для себя мостили…
Паромщика еле нашёл.
Говорю: тебе бы Хароном работать. Ну, он даже отбиваться не стал, знает, собака, что от меня не отобьёшься.
Ещё туда ехал, думал про себя: надо успевать быстро. Если грозой на обратном пути накроет, то и потонуть можно, грозы-то наши ты видел: та же Ниагара, разве что повыше да пошире. А главное, что даже пройди ливень мимо, река всё равно вздуется, а значит, парому уже никакого, потому что его ежели не выволокут на берег, то снесёт этот плот и побьёт о камни, ниже у нас там пороги, что твоя щеподробилка.
То есть до вечера надо успевать — просто кровь из носу.
Ну, приехал. Ветер, чулок полосатый вьётся, по полосе ходит лама. Диспетчер спит, а больше никого нет.
И заходит на посадку самолётик. Лама на него пялится и хоть бы хны. Я бегу и ламу утаскиваю. Упирается, дура, но идёт по шажочку. Аж взмок.
Самолётик садится.
Волоку к нему лесенку — из арматурин сваренную. Лама опять же помогает.
И выходит из самолётика пассажирка с сумочкой через плечо… Я её узнал сразу, а сказать ничего не могу, язык к нёбу прилип. Наконец ляпнул: велкам! Сообразил, что не то, говорю: виллкоммен! Опять не то, вижу…
В общем, взял себя в руки, встряхнулся — и на чистом польско-бульбашском рапортую: пани Ружена, по поручению таких-то и таких-то обеспечиваю вашу встречу и подорожку до цели, бежим шибко-шибко, а то сейчас тут всё зальёт по самую покровку, и никуда мы не попадём, кроме как в тремендо болло, докладывает алькальд Нуэво-Уэски Филипп Пансков, весь в вашем распоряжении!
Она так растерянно: вализа, пшепрашем…
Выдернул я кое-как из самолётика чемодан (чемодан большой, надо сказать, а самолётик маленький, тесный, как он не развалился, не понимаю), саму её чуть ли не подмышку сгрёб, до старушки добежали, сели… Тут диспетчер проснулся, к нам бежит, журналом машет: мол, кто самолёт посадил и во сколько? Не стал я ему помогать, рукой махнул — и по газам.
А на полнеба — фиолетовый занавес, и молнии наискось хлещут…
Ну, что дальше? Не успели мы. Просто на какие-то десять минут не успели. Уже немецкие дома — вот они, за последним поворотом, крыши черепичные да яблоньки — появились, как с неба — а-ахх!!! И мы не едем, а плывём, и не дорога под нами, а горная речка.
Между нами: перепугался я. Не за себя, мне-то чего бояться? — а вот за неё сильно. Мы ж в дороге… ну… да нет, я тогда ещё сам себя не понимал. В общем, рулю это я своей старушкой, которая в подводную лодку превратилась, и соображаю, что сейчас налево будет подъём — коротенький, но крутой, и там домишко Отто… но надо вырулить туда и не промахнуться, а то быть нам в кювете. Это при том, что не видно ни черта.
Помолился я всем машинным богам, сказал: выноси, старая! — и по газам. И не подвела старушка. Выла, орала, а выволокла нас наверх, на ровное место, под навес. Стоим, дымимся… а Руженка, она умная, она всё понимает, — за плечо меня трогает, шепчет: цихо, цихо. Это да, думаю я, теперь уж точно бояться нечего…
Заходим мы в дом, а Отто нету. Где уж его тогда черти носили… Ладно, не впервой. У нас же запросто, двери не запирает никто. Всё, говорю, будем теперь тут жить… Руженка сначала не поняла, я и объяснил: пока дождь, нам отсюда хода нет. А дождь не меньше чем на неделю. Позвонить я попытался — в эфире молчок: наверное, опять антенну повалило. Несчастливая у нас антенна, её то молнией расшибёт, то ветром повалит. А проводной телефон Отто к себе не протянул, он телефонами брезговал почему-то. Вроде как не верил он ничему, что ему говорили не в лицо…