В общем, много чего было.
И много чего стало потом, когда отец и Шаддам свозили её в Армению, в Ехегнадзор, где похоронен дядя Коминт, вытащивший Ирочку из того подвала в Крыму. Она в него вцепилась тогда и долго не отпускала от себя, а потом он погиб.
Наверное, там, в той поездке, отец или Шаддам ощутили в ней что-то особенное. Сначала для неё пригласили учителей рисования и лепки, потом устроили в художественное училище — так сказать, вольнослушателем. Главное, что Девочка-Ирочка могла возиться в их мастерских хоть сутками, хоть неделями…
У неё привычка такая: что бы ни подвернулось под руку — лист бумаги, соломинка для коктейля, штора, веточка, носовой платок — начинает вертеть и что-то из этого делать. Когда бумага, то это называется «оригами», а когда шнурки для ботинок — то я не знаю, как и назвать. А ей по барабану. Она говорит, я просто узелки завязываю.
Барабаны она, кстати, тоже делала…
Но главное не это. Главное, что если на кого можно положиться во всём, то это на неё. Несмотря на спичковидность и раннюю молодость.
Вот оцените: прибежала, поняла, что у меня на руках голая полоумная женщина — и никаких вам швыряний тортами, мексиканских воплей и прочего; оценила примерно размерчик, побежала и принесла подходящую одёжку. Потом они сидели, запершись и шушукаясь, и в результате: да, полная комната всяческого бумажного зверья, да, занавески завязаны в розочку, — зато Леночка одета и причёсана, о происшедшем практически забыла, а когда потом будет вспоминать, то просто с лёгким нервным смехом. Да, Девочка-Ирочка — это вам не «Клуб ?-24/7»…
Где-то в половине девятого они засобирались, Леночку надо было проводить домой, платье и бельё её не высохли (я просто забыл про это, а уж она и подавно забыла), идти в принесённых Ирочкой вещах ей было впадлу — но представьте себе: два-три взмаха ножницами, два-три взмаха иглой, метр толстого кручёного шнура, старая цветастая маменькина шаль — и на Леночке уже не дачная байковая ковбойка и растянутые до невозможности джинсы, а что-то вполне «от-кутюр», этакий авангард, немного смело, но почему нет?
Итак, они ушли, и тогда из добровольного заточения выбрался поганец. Он был тих и подавлен — и всё, чего хотел, это посмотреть телевизор. Он потом объяснит…
Я почему-то не сомневался, что объяснения будут исчерпывающими. Например, что это был эксперимент по совращению малолетних, поставленный поганцем на себе — как оно и подобает настоящему учёному… Но сейчас мне не хотелось ни объяснений, ни разглагольствований. Я молча включил ящик.
И окаменел.
Барселону, где сейчас были родители, практически снесло с лица земли.
Барселону, где сейчас были родители, практически снесло с лица земли. Чудовищный ураган, несколько подземных толчков, падение метеорита… число жертв неизвестно, но наверняка исчисляется тысячами… территория оцеплена силами… команды спасателей прибывают… размещение беженцев… есть и россияне… всяческая помощь оказывается…
Почти ни черта не показывали: ну, развалины издалека и с большой высоты, ну, пожар; страшно испуганные люди среди какого-то барахла; ряды палаток, вертолёты, полевые кухни; кто-то что-то говорит в камеру… в общем, обычные и как бы взаимозаменяемые съёмки, они словно бы кочуют из репортажей об одной катастрофе в репортаж о другой. Я сидел и смотрел, а потом встал и куда-то пошёл. О поганца я споткнулся, но он этого не заметил. Я пришёл к телефонному аппарату и набрал какой-то номер. Набрал не сразу, потому что восьмёрка долго была занята. Наконец отозвался знакомый голос тёти Ашхен:
— Нет! Я сто раз тебе говорила и двести раз скажу…
— Тётя Ашхен, — позвал я.
— Стёпа? Мальчик мой! Во-первых, не волнуйся: Петька сказал, что с Арменчиком всё в порядке, жив-здоров, а значит, и твои тоже. Не знаю, где они сейчас…
— Спасибо, — сказал я. — Я попозже перезвоню.
И сел на пол.
Дело вот в чём: Петька и Армен — близнецы. Это внуки Коминта. Говорят, у многих близнецов есть это умение — чувствовать друг друга на расстоянии. А им, после посвящения в Орден, отец и Брюс это умение подраскачали. Так что раз Петька говорит, что с Арменом всё в порядке, — значит, так оно и есть.
Жаль, что я так не умею… По большому счёту, ничего я не умею. И, наверное, впервые в жизни я не то чтобы разозлился, но раздосадовался на отца: ну что ж ты, не мог родного сына чему-то полезному научить…
Ладно. Придётся обходиться тем, что есть.
Две недели прошли как в тяжёлом чаду. Тяжёлый чад, говорил отец — это август на озере Чад. А всё остальное — так… подчадок. Возможно, он и прав, не знаю.
Итак, я исправно звонил в Москву, говорил и с тётей Ашхен, и с самим Петькой, но результат был примерно тот же самый: Армен жив, страха или тревоги не испытывает, голода — тоже. Много спит. Плохо то, что Петька не может взять пеленг. Это и раньше получалось не всегда, но теперь — полная засада…
На двенадцатый день имена родителей появились в списках пропавших без вести, которые испанское правительство вывешивало на специально созданном сайте.
Без вести пропавших было почти двадцать тысяч. И семьдесят пять тысяч было погибших. И больше двухсот тысяч раненых.