— Смилуйся, почтенный Сулейман! — возопил брат Маркольфо и остановился, обвиснув на своём посохе. — Разве мыслимое дело для бедного инока постичь зараз вашу науку стихосложения? Скажи лучше, куда мы идём? В твой Багдад или в мой Иерусалим?
— Не мы идём — Аллах ведёт, а он никогда не подведёт. Мы сами, увы, его подводим, когда ложными путями ходим…
Брат Маркольфо уселся на песок с самым решительным видом.
Абу Талиб попробовал его поднять, причём весьма грубо, но жидковат был Отец Учащегося для монаха из Абруццо. Бенедиктинец ухватил поэта за пояс и посадил рядом с собой.
— Друг мой, отдохни и водомёт своего красноречья заткни… Господи! Ты видишь — я уже и говорить начал, как этот басурманин-сулейманин! Ведь мы не переживём завтрашнего дня, коли не встретим жильё или караван!
— Не переживём! — бодро согласился Абу Талиб. — Но смерть не страшна поэту, он сто раз написал про это. Она давно знакома со мной, потому и обходит стороной. Аллах дал жажду — даст и колодец… — тут горло его окончательно осипло.
Они сидели и молчали, слушая сахру — ведь сама сахра никогда не молчит. Она состоит из такого множества песчинок, что они, соприкасаясь, способны соединяться самым причудливым образом и создавать в воздухе самые разнообразные звуки — и кашель шакалов, и бряцанье верблюжьих поводьев, и боевой клич воинов, устремившихся в тайный набег, и крики матросов, увидевших берег, и стрёкот цикад в садах Ишбилийи, и песню пастухов в Абруццо…
…И жуткий, запредельный, душу вынимающий вой!
Так мог бы завывать ветер, но ветра как раз и не было. Были тоска и ужас души, заблудившейся между пятью стихиями, между небом и землёй, между землёй и морем, между морем и пламенем, между пламенем и временем… Поделом тебе, душа: для чего не сидела на месте, для чего влекла тело в такую даль, торопила его, не давала покоя, теперь получай, облетай все семь земель Земли, в каждую загляни!
И первая из них — ар-Рамка, что висит над бесплотным прозрачным ветром на семидесяти тысячах верёвок, и каждую верёвку держат семьдесят тысяч ангелов.
Именно там погибло племя ад, чей царь основал Ирем Многоколонный! Твари, населяющие эту землю, именуются бушам, и пожирает их коршун.
Вторая земля, Халда, есть обиталище ветра и место пыток для проклятых — аль-амис зовутся они, пожирают они собственную плоть, запивая собственной кровью.
Третью землю, Арка, населяют огромные скорпионы и звери аль-фис — у них человечьи лица и пасть собак, людские руки и бычьи ноги, козьи уши и баранья шерсть. Когда на нашей земле наступает день, у них ночь.
На четвёртой земле, аль-Харба, живут огромные, как горы, змеи, а клыки у них величиной с пальму, и стерегут они рудники серы, питающей огонь джаханнама. Тут же бегают зверьки аль-джилла — нет у них ни ног, ни рук, ни глаз, только крылья вроде как у куропатки.
Пятая земля зовется Малса, её змеи и скорпионы пожирают обречённых Аллахом. Здесь неверные носят на шеях тяжёлые глыбы серы, а бесчисленные твари аль-хаджда едят друг друга поедом.
Сиджжилн имя шестой земли, она хранит записи и акты на все дела и поступки людей и злых духов. Здесь летают без крыльев голые птицы аль-кутаит.
Седьмая земля, Аджиба — вотчина самого Иблиса, чьё логово окружено рвом, полным яда и ещё рвом, полным льда. Чёрные карлики аль-хутули защищают его от восставших джиннов и спятивших ифритов…
Всякий бледен при луне, но не до такой же степени!
Нечаянные спутники сперва в страхе прижались друг к другу, потом отпрянули — мертвец смотрел чёрными провалами глаз на Абу Талиба, мертвец отвечал таким же чёрным взглядом брату Маркольфо.
Брат Маркольфо выхватил из своего посоха клинок; в руке Абу Талиба оказалась кривая джамбия.
Левой рукой брат Маркольфо ухватился за наперсный крест; Абу Талиб тоже зажал в левом кулаке некий нагрудный талисман.
— Наваждение диавольское, — выдохнул брат Маркольфо.
— Морок Иблиса, — прохрипел Абу Талиб. — Мы близки к цели. Это аль-азиф, вой полуночных джиннов…
— Я знаю… Я читал… Наставник рассказывал… — тут монах опомнился, вернул своему лицу краснорожесть и спросил самым сладким голосом:
— О какой цели говорит уважаемый Сулейман из Кордовы?
Вернулся в себя и Отец Учащегося. Привычная улыбка обозначилась меж бородой и усами:
— Цель всякого правоверного — достойная, праведная жизнь… Разве Иса учил вас не тому же?
— Воистину так! Помрачение охватило нас обоих, и я, да простит меня Господь, едва не осиротил учащегося… Кстати, друг, а где проводит штудии ваш отпрыск?
— Шайтан его ведает! — беззаботно сказал Сулейман. — Отпрысков у меня должно быть великое множество; хоть один из них наверняка где-нибудь да учится. Но не слишком ли боек ты для монаха?
— Монахи — те же дервиши, — скромно потупился брат Маркольфо. — А в дороге всякое бывает. Но надо поскорее убираться из этого неприятного места.
— Да, пора идти…
Оба поднялись и стали напряжённо озирать чёрно-белые под луной барханы, словно стараясь запомнить место своей стоянки. Но разве бывают в сахре приметы, если всякий след человеческий исчезает, как только ступня оторвётся от песка?
Они шли долго и молча, покуда хватало сил, и каждый дивился выносливости другого. Разве бывают такие монахи и такие поэты? Разве такие бывают поэты и монахи?