— Пять. Хотелось бы больше, но для начала хватит и этого… — И он громко приказал: — Елена, одевайся! Ты пойдешь со мной в город.
Раб, конечно, не человек, а всего лишь говорящая вещь, но Ираклий, как истинный христианин, не мог допустить, чтобы даже рабыня нарушала правила приличия, а потому терпеливо дождался, пока она снова уберет волосы, оденется в скромное коричневое платье и повяжет платок. Затем они вышли со двора, и монах не медля повел женщину к перекрестку у северных ворот, на котором возвышался идол Велеса:
— Как мне хотелось это сделать, — разжал он кулак и выдал один из янтарных осколков Елене. — Положи его к ногам истукана.
Рабыня исполнила приказ, и Ираклий быстрым шагом повел ее дальше, на вечевую площадь. Ворота детинца охранялись отрядом из восьми норманнов, а потому подходить к ним монах не рискнул. Зато вечевой колокол висел на перекладине над деревянным эшафотом, и со следующим кусочком янтаря женщина поспешила к нему. Третий осколок монах сам забросил на крышу сарая, вплотную примыкающего к улице:
— Дикари сами придумают, за что наказан этот хозяин.
По тому же принципу четвертый кусочек был опущен в пыль под стеной двухэтажного дома с резными ставнями, слюдяными окнами и рогами на перекладине ворот. Последний янтарный обломок лег на крышу ближнего к святилищу амбара, что стоял воротами к реке.
— За мной иди, не отставай, — оглянулся на рабыню монах, направляясь в сторону далекого леса.
Возле берега вся земля была поделена на огороженные плетнями участки, на которых зеленела на грядках ботва, подрастал хлеб, качались бутоны подсолнухов.
А кое-где — лежали груды угля, поленьев, стучали молоты кузнецов.
К счастью, в языческой Руси леса пока еще хватало — незадолго до заката, часа через три ходьбы, Ираклий с рабыней вошли в шелестящий листвой тополиный лес. Стройные деревья тянулись к небу, плотно смыкаясь ветвями, а потому внизу царили такие сумерки, словно здесь уже наступала ночь. Священник свернул с дороги, углубляясь в совсем уж густую чащобу, однако очень скоро обнаружил прогалинку в пару шагов шириной и около десяти в длину.
— Этого хватит, — решил он. — Елена, ищи сухие ветки и хворост, неси сюда.
Женщина, послушно кивнув, отправилась обратно в лес и стала описывать вокруг узкой поляны круги, время от времени возвращаясь и сваливая в кучу валежник. Когда груда выросла ему до пояса, монах поднял руку:
— Достаточно!
Он выбрал одну из веточек, извлек из-за пазухи зеленый стеклянный флакончик, выдернул пробку, макнул деревяшку туда и тут же заткнул склянку. Выпачканную светло-серой мазью, едко пахнущую ветку сунул наугад под самый низ кучи. Спрятал флакон, вместо него вытянул украшенный серебряной вязью ножичек.
— Иди сюда, — поманил он рабыню. — Давай голову.
Та сняла платок и преклонила колени. Монах срезал прядь у нее, у себя, скрутил их вместе. Сорвал с низкой тополиной ветки зеленый листок, положил прядь на него, опустил на землю.
— Руку!
Женщина вытянула левую руку вперед и отвернула голову. Ираклий слегка рассек кожу, дождался, пока на лист стечет несколько капель, потом резанул себя — по внешней стороне руки, покрытой множеством шрамов.
Тем временем из-под груды веток появился огонек, начал разрастаться, потрескивать, выбираться наружу огненными языками. Рабыня попятилась, прижалась спиной к теплому тополиному стволу.
— Хапи тмет андхари локас Уру, матхи калимаа, атту-атту нуб тонсу танхеан! — со смехом простер над огнем окровавленную руку монах. — Плоть от плоти нашей, кровь от крови. Камнем морским, словом святым, делом небесным. Да пребудет единым!
Он кинул в полыхающий костер лист, мгновенно съежившийся от прикосновения пламени, и сизый прозрачный дымок внезапно стал густым и черным, взлетая к сумеречному небу и собираясь там в тучу. Монах отступил и, с легкой улыбкой созерцая пламя, присел в траву, поджав под себя ноги. Валежник прогорел стремительно, и уже через полчаса вместо огня остался только овал из играющих красными искрами углей — однако даже от них вверх тянулся густой черный дым. И лишь когда, уже глубокой ночью, погас последний огонек, клубящаяся чернотой туча поползла на юг.
Ираклий откинулся на спину и закрыл глаза, прислушиваясь к дождю, что деловито застучал по листьям — но не над ним, а дальше, немного в стороне, постепенно удаляясь к Киеву. Время тянулось, как длинный, длинный невод, что он когда-то в детстве проверял вместе с отцом. Несколько локтей — выпутываешь рыбу, еще несколько локтей — опять выпутываешь… И так час за часом, с раннего, предрассветного утра и далеко за полдень. Тянешь, тянешь, и кажется, что сеть не кончится никогда, что она уходит куда-то в бесконечность, к самому горизонту…
Ираклий не заметил, как заснул. Пробудил его оглушительный удар грома.
— Один… — не открывая глаз, загнул он палец и сквозь веки ощутил близкую вспышку: — Два…
Запоздало докатился гром, и одновременно с ним гроза сверкнула еще раз.
— Три…
На несколько минут настало затишье, потом полыхнуло раз за разом, почти одновременно, а гром слился в единый продолжительный рык.
— Три…