Стоило бы, однако, взглянуть,
как с этим обстоит на деле: ведь кто устремился к философии не с целью
образования, как это бывает, когда в молодости коснутся ее, а потом бросают,
но, напротив, потратил на нее много времени, те большей частью становятся
очень странными, чтобы не сказать совсем негодными, и даже лучшие из них под
влиянием занятия, которое ты так расхваливаешь, все же делаются бесполезными
для государства.
Сократ:
— По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько
тяжелое, что ничего не может быть хуже.
…»Ты верно говоришь, что для большинства бесполезны люди, выдающиеся
в философии». Но в бесполезности этой вели ему винить тех, кто не находит им
никакого применения, а не этих выдающихся людей. Ведь неестественно, чтобы
кормчий просил матросов подчиняться ему или чтобы мудрецы обивали пороги
богачей… Естественно как раз обратное: будь то богач или бедняк, но, если
он заболел, ему необходимо обратиться к врачам; а всякий, кто нуждается в
подчинении, должен обратиться к тому, кто способен править.
По таким причинам и в таких условиях нелегко наилучшему занятию быть в
чести у занимающихся как раз противоположным. Всего больше и сильнее обязана
философия своей дурной славой тем, кто заявляет, что это их дело —
заниматься подобными вещами. —
Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, что
человек, имеющий прирожденную склонность к знанию, изо всех сил устремляется
к подлинному бытию? Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихся
существующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до тех
пор, пока он не коснется самого существа каждой вещи тем в своей душе, чему
подобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу.
Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум и
истину, он будет и познавать, и по истине жить, и питаться, и лишь таким
образом избавится от бремени, но раньше — никак.
Да, надо присмотреться к порче такой натуры, к тому, как она гибнет у
многих, а у кого хоть что-нибудь от нее остается, тех считают пусть не
дурными, но все же бесполезными. Затем надо рассмотреть свойства тех, кто им
подражает и берется за их дело, — у таких натур много бывает промахов, так
как они недостойны заниматься философией и это им не под силу; из-за них-то
и закрепилась за философией и за всеми философами повсюду та слава, о
которой ты говоришь.
— О какой порче ты упомянул? …
— Таких людей мало, но зато посмотри, как много существует для них
чрезвычайно пагубного.
Относительно всякого семени или зародыша растения или животного мы
знаем, что, лишенные подобающего им питания, климата и места, они тем больше
теряют в своих свойствах, чем мощнее они сами: ведь плохое более
противоположно хорошему, чем нехорошему. …
Есть ведь разумное основание в том, что при чуждом ей питании самая
совершенная природа становится хуже, чем посредственная.
Так не скажем ли мы, Адимант, точно так же, что и самые одаренные души
при плохом воспитании становятся особенно плохими? Или ты думаешь, что
великие преступления и крайняя испорченность бывают следствием
посредственности, а не того, что пылкая натура испорчена воспитанием? Но
ведь слабые натуры никогда не будут причиной ни великих благ, ни больших
зол. …
Если установленная нами природа философа получит надлежащую выучку, то,
развиваясь, она непременно достигнет всяческой добродетели; но если она
посеяна и растет на неподобающей почве, то выйдет как раз наоборот, разве
что придет ей на помощь кто-нибудь из богов. Или и ты считаешь, подобно
большинству, будто лишь немногие молодые люди испорчены софистами — некими
частными мудрецами и только об этих молодых людях и стоит говорить?
Каждое из этих частных лиц, взимающих плату (большинство называет их
софистами…), преподает не что иное, как те же самые взгляды большинства и
мнения, выражаемые на собраниях, и называет это мудростью. Это все-равно,
как если бы кто-нибудь, ухаживая за огромным и сильным зверем, изучил его
нрав и желания, знал бы, с какой стороны к нему подойти, каким образом можно
его трогать, и в какую пору и отчего он свирепеет или успокаивается, при
каких обстоятельствах привык издавать те или иные звуки и какие посторонние
звуки укрощают его либо приводят в ярость. Изучив все это путем обхождения с
ним и длительного навыка, тот человек называет это мудростью и, как бы
составив руководство, обращается к преподаванию, по правде сказать, не зная
взглядов большинства и его вожделений что в них прекрасно или постыдно,
хорошо или дурно, справедливо или несправедливо, но обозначая перечисленное
соответственно мнениям этого огромного зверя: что тому приятно, он называет
благом, что тому тягостно — злом и не имеет никакого другого понятия об
этом, я но называет справедливым и прекрасным то, что необходимо. —
А чем же отличается от него тот, кто мудростью считает уже то, что он
подметил, что не нравится, а что нравится собранию большинства самых
различных людей — будь то в живописи, музыке или даже в политике? А
действительно ли это хорошо или прекрасно — разве слышал ты когда-либо,
чтобы кто-то из них отдавал себе в этом отчет и чтобы это не вызывало бы
смеха? …
Так вот, учитывая все это, припомни то, о чем говорили мы раньше:
возможно ли, чтобы толпа допускала признавала существование красоты самой по
себе, а не многих красивых вещей или самой сущности каждой вещи, а не
множества отдельных вещей? …
Следовательно, толпе не присуще быть философом. … И
значит, те, кто занимается философией, неизбежно будут вызывать ее
порицание.
Как и порицание со стороны тех частных лиц, которые, общаясь с чернью,
стремятся ей угодить.