Значит, в этом отношении один лишь диалектический метод придерживается
правильного пути: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу с
целью его обосновать; он потихоньку высвобождает, словно из какой-то
варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь,
пользуясь в качестве помощников и попутчиков теми искусствами, которые мы
разобрали.
Тогда нас удовлетворят, как и раньше, следующие названия: первый раздел
— познание, второй — размышление, третий — вера, четвертый — уподобление.
Оба последних, вместе взятые, составляют мнение, оба первых — мышление. И
как сущность относится к становлению, так мышление — к мнению. А как
мышление относится к мнению, так познание относится к вере, а рассуждение к
уподоблению.
Конечно, ты называешь диалектиком того, кому доступно доказательство
сущности каждой вещи.
Кто не в силах в помощью доказательства определить идею блага, выделив
ее из всего остального; кто не идет, словно на поле битвы, сквозь все
препятствия, стремясь к опровержению, основанному не на мнении, а на
понимании сущности… Такой человек проводит нынешнюю свою жизнь в спячке и
сновидениях, и, прежде чем он здесь пробудится, он, придя в Аид,
окончательно погрузится в сон.
Значит, счет, геометрию и разного рода другие предварительные познания,
которые должны предшествовать диалектике, надо преподавать нашим стражам еще
в детстве, не делая, однако, принудительной форму обучения. …
Свободнорожденному человеку ни одну науку не следует изучать рабски.
…
Поэтому, друг мой, питай своих детей науками не насильно, а играючи,
чтобы ты лучше мог наблюдать природные наклонности каждого.
По истечении этого срока юноши, отобранные из числа двадцатилетних,
будут пользоваться большим почетом сравнительно с остальными, а наукам,
порознь преподававшимся им, когда они были детьми, должен быть сделан общий
обзор, чтобы показать их сродство между собою и с природой бытия. …
И это самая главная проверка, имеются ли у человека природные данные
для занятий диалектикой или нет. Кто способен все обозреть, тот — диалектик,
кому же это не под силу, тот — нет. …
Вот тебе и придется подмечать, кто наиболее отличится в этом, кто будет
стойким в науках, на войне и во всем том, что предписано законом. Из этих
юношей, когда им исполнится тридцать лет, надо будет опять-таки произвести
отбор, окружить их еще большим почетом и подвергнуть испытанию их
способность к диалектике, наблюдая, кто из них умеет, не обращая внимания на
зрительные и остальные ощущения, подняться до истинного бытия. Но здесь
требуется величайшая осторожность, мой друг.
— А собственно, почему?
— Разве ты не замечаешь зла, связанного в наше время с умением
рассуждать, — насколько оно распространилось.
Но здесь
требуется величайшая осторожность, мой друг.
— А собственно, почему?
— Разве ты не замечаешь зла, связанного в наше время с умением
рассуждать, — насколько оно распространилось.
— В чем же оно состоит?
— Люди, занимающиеся этим, преисполнены беззакония.
— И в очень сильной степени.
— …Относительно того, что справедливо и хорошо, у нас с детских лет
имеются взгляды, в которых мы воспитаны под воздействием наших родителей, —
мы подчиняемся им и их почитаем.
Когда перед человеком, находящемся в таком положении, встанет Вопрос,
вопрошая: «Что такое прекрасное?» — человек ответит так, как привычно усвоил
от законодателя, однако дальнейшее рассуждение это опровергнет. После частых
и всевозможных опровержений человек этот падет так низко, что будет
придерживаться мнения, будто прекрасное ничуть не более прекрасно, чем
безобразное. Так же случится и со справедливостью, с благом и со всем тем,
что он особенно почитал. После этого что, по-твоему, станется с его
почтительностью и послушанием?
— У него неизбежно уже не будет такого почтения и послушания.
— Если же он перестанет считать все это ценным и дорогим, как бывало, а
истину найти будет не в состоянии, то, спрашивается, к такому же иному
образу жизни ему естественно обратиться, как не к тому, который ему будет
лестен?
— Все другое исключено.
— Так окажется, что он стал нарушителем законов, хотя раньше соблюдал
их предписания. …
Значит, чтобы люди тридцатилетнего возраста не вызывали у тебя
подобного сожаления, надо со всевозможными предосторожностями приступать к
рассуждениям. …
Разве не будет одной из постоянных мер предосторожности не допускать,
чтобы вкус к рассуждениям проявлялся смолоду? Я думаю, от тебя не укрылось,
что подростки, едва вкусив о таких рассуждений, злоупотребляют ими ради
забавы, увлекаясь противоречиями и подражая тем, кто их опровергает, да и
сами берутся опровергать других, испытывая удовольствие от того, что своими
доводами они, словно щенки, тащат и рвут на части всех, кто им подвернется.
— Да, в этом они не знают удержу.
— После того как они сами опровергнут многих и многие опровергнут их,
они вскорости склоняются к полному отрицанию прежних своих утверждений, а
это опорочивает в глазах других людей и их самих да заодно и весь предмет
философии.
Разве не относится к мерам предосторожности все то, о чем мы говорили
раньше: допускать к отвлеченным рассуждениям лишь упорядоченные и стойкие
натуры, а не так, как теперь, когда за это берется кто попало, в том числе
совсем неподходящие люди?
А когда им будет пятьдесят, то тех из них, кто уцелел и всячески
отличился, — как на деле, так и в познаниях — пора будет привести к
окончательной цели — заставить их устремить ввысь свой духовный взор и
взглянуть на то самое, что всему дает свет, а увидев благо само по себе,
взять его за образец и упорядочить и государство, и частных лиц, а также
самих себя — каждого в свой черед — на весь остаток своей жизни.