..
Подобно тому, как для нарушения равновесия болезненного тела достаточно
малейшего толчка извне, чтобы ему расхвораться, — а иной раз расстройство в
нем бывает и без внешних причин, — так и государство, находящееся в подобном
состоянии, заболевает и воюет само собой по малейшему поводу…
Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедняки, одержав
победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных
уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что
при демократическом строе происходит большей частью по жребию.
В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие
в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться,
если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или соблюдать, подобно
другим, условия мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если
какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь
управлять и судить, если это тебе придет в голову. Разве не чудесна на
первый взгляд и не соблазнительна подобная жизнь?
Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического
строя; напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы считали
важным, когда основывали наше государство. Если у человека, говорили мы, не
выдающаяся натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое, если с
малолетства — в играх и в своих занятиях — он не соприкасается с прекрасным.
Между тем демократический строй, высокомерно поправ все это, нисколько не
озабочен тем, кто от каких занятий переходит к государственной деятельности.
Человеку оказывается почет, лишь бы он обнаружил свое расположение к толпе.
—
Эти и подобные им свойства присущи демократии — строю, не имеющему
должного управления, но приятному и разнообразному. При нем существует
своеобразное равенство — уравнивающее равных и неравных.
Взгляни же, как эти свойства отразятся на отдельной личности.
Когда юноша, выросший, как мы только что говорили, без должного
воспитания и в обстановке бережливости, вдруг отведает меда трутней и
попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны доставить ему
всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообразные, это-то и будет у
него, поверь мне, началом перехода от олигархического типа к
демократическому.
Опорожнив и очистив душу юноши, уже захваченную ими и посвященную в
великие таинства, они затем низведут туда, с большим блеском, в
сопровождении многочисленного хора, наглость, разнузданность, распутство и
бесстыдство, увенчивая их венками и прославляя в смягченных выражениях:
наглость они будут называть просвещенностью, разнузданность — свободою,
распутство — великолепием, бесстыдство — мужеством. Разве не именно так
человек, воспитанный в границах необходимых вожделений, уж ев юные годы
переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости и
бесполезным.
Разве не именно так
человек, воспитанный в границах необходимых вожделений, уж ев юные годы
переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости и
бесполезным.
Но если, на его счастье, вакхическое неистовство не будет у него
чрезмерным, а к тому же он станет немного постарше и главное смятение
отойдет уже в прошлое, он отчасти вернется к своим изгнанным было
вожделениям, не полностью станет отдаваться тем, которые вторглись, и в его
жизни установится какое-то равновесие желаний: всякий раз он будет
подчиняться тому из них, которое ему словно досталось по жребию, пока не
удовлетворит его полностью, а уж затем — другому желанию, причем ни одного
он не отвергнет, но все будет питать поровну. —
Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетевшему на него
желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет одну только воду и
изнуряет себя, то увлекается телесными упражнениями; а то бывает, что
нападет на него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты. Порой он проводит
время в занятиях, кажущихся философскими. Часто занимают его общественные
дела: внезапно он вскакивает и говорит и делает что придется. Увлечется он
людьми военными — туда его и несет, а если дельцами, то тогда в эту сторону.
В его жизни нет порядка, в ней не царит необходимость; приятной, вольной и
блаженной называет он эту жизнь и как таковой все время ею и пользуется.
— Ты отлично показал уклад жизни свободного человека в условиях
равноправия.
— Что ж? Допустим ли мы, что подобного рода человек соответствует
демократическому строю и потому мы вправе назвать его демократическим?
— Допустим.
— Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека
нам еще остается разобрать: это — тирания и тиран.
Как из олигархии возникла демократия, не так ли и из демократии
получается тирания? …
Благо, выдвинутое как конечная цель — в результате чего и установилась
олигархия, было богатство, не так ли? …
А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы,
погубили олигархию. …
Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она
ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.
— Что же она, по-твоему, определяет как благо?
— Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода
прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по
своей природе. …
Так вот… такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к
остальному искажает этот строй и подготавливает нужду в тирании. …
Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не
стоящих добровольных рабов, зато правителей, похожих на подвластных, и
подвластных, похожих на правителей, там восхваляют и почитают как в частном,
так и в общественном обиходе.