— Жанна, — хрипло, ничего не в силах сообразить, выговорил Богдан, — здесь же холодно. Ты продрогла совсем…
— Нет. Я разделась минуту назад. Разделась…
Рука сама собой пошла вниз. Ключица, твердая и тонкая. Нежный, шелковистый подъем — грудь. Богдан отдернул руку.
— Как ты здесь, Жанна? Зачем?! Она не ответила и вновь потянула его ладонь к себе, на этот раз — к лицу. Горячие сухие губы прильнули к пальцам Богдана.
Горячие сухие губы прильнули к пальцам Богдана. К одному, к другому… она перецеловала их все. В темноте слышалось ее частое, страстное дыхание; этот звук оглушал, сводил с ума. Богдан, до хруста стиснув зубы, вдругорядь отдернул руку.
— Жанна, здесь нельзя…
— Всюду можно, где любовь, — раздалось из темноты.
— Как ты здесь оказалась?
— Переплыла… Я знаю, женщин сюда не пускают. Но я не могу без тебя, Богдан, не могу! Можешь меня убить. Но на одну ночь… как Фирузе тогда… ведь ей же ты не отказал, правда? Ведь ты добрый, Богдан, ты не можешь отказать… я уйду утром, исчезну, испарюсь, но… не гони меня сейчас. Я не смогу уйти… не смогу…
— Жанна, любимая, — едва не плача, выкрикнул он, — здесь нельзя!
— Ты любишь меня, правда? Все-таки любишь? Я так обидела тебя, а ты… Правда? Любишь, да? Скажи!
— Господи, Жанна…
Руки вновь сами собою потянулись в темноту. Туда, к ней. Последним усилием воли Богдан что было сил хрястнул обеими ладонями о бортик гроба. Боль полыхнула в глазах ослепительной вспышкой.
Полыхнула — и погасла. А дыхание невидимой женщины — осталось.
— Не хочешь? — печально и безнадежно донеслось из темноты.
— Жанна… — Он облизнул пересохшие губы. — Как мне объяснить тебе… Есть вещи, которые нельзя делать именно для того, чтобы не перестать любить. По-настоящему любить. По-человечески. Понимаешь?
— Понимаю. Вещь, которую нельзя делать, — прогнать меня сейчас в ночь, в холод, в пролив, где начинается шторм…
У Богдана слезы навернулись на глаза.
— Я не гоню тебя, родная, — сказал он. — Это совсем не то…
— Не гонишь, но хочешь, чтобы я ушла сама, — покорно сказала темнота; по голосу чувствовалось, что Жанна едва сдерживает слезы. — Хорошо, Богдан. Я послушная. Поцелуешь меня на прощание?
Богдан сглотнул. Он тоже готов был расплакаться. Он ничего не понимал — но чувствовал, что готов сделать, быть может, самый страшный и непоправимый шаг в своей жизни, самый жестокий и неправедный…
И не мог его не сделать.
— Да, — тихо сказал он.
Дыхание ее приблизилось. Тонкое обнаженное колено Жанны коснулось живота Богдана и тут же отпрянуло — словно она берегла его целомудрие. Господи, Жанна…
Он не видел, но почувствовал отчетливо, словно бы увидел, как из непроницаемой тьмы к его лицу вплотную придвинулось ее лицо. Знакомое каждой черточкой, родное… Он ощутил ее дыхание. И вот ее губы коснулись его губ, сначала едва-едва, мирно и нежно, словно они были детьми, впервые пробующими это странное взрослое единение лишь из любопытства — необъяснимого и волнующего… потом острый, словно звериный, язычок молодой женщины коротко плеснул Богдану в рот и отпрянул, потом плеснул сызнова…
И вот тогда плоть Богдана сошла с ума.
Каркнув что-то невразумительное, он опрокинул хрупкое, податливое и жадно ждущее тело прямо на стылый земляной пол. Богдану сейчас было все равно, и он, каких-то пять минут назад так волновавшийся о том, что жена может замерзнуть в зябкой землянке, повалил ее на спину, забыв обо всем, и сам грубо рухнул между ее с готовностью распахнутых коленей.
Жанна ахнула, на миг выгнувшись упругой тонкой дугой.
— Вот ты! — закричала она, стискивая Богдана ногами и плотнее вдвигая, буквально вбивая в себя. — Вот!!!
В крике ее звучали торжество и исступленная радость.
Когда минфа вломился в нее в пятый раз — одной рукой сладострастно вцепившись ей в волосы и запрокидывая ей голову вверх, а другой терзая исцелованную и изгрызенную до невидимых в ночи синяков грудь — у нее уже не осталось сил кричать. Она лишь гортанно всхлипнула, счастливая, удовлетворенная, но безропотно и покорно дающая своему мужчине столько, сколько ему надо; ноги у нее, стоявшей на четвереньках, обессиленно подломились, и она мягко повалилась на бок вместе с Богданом; и долго еще в такт ему шептала, облизывая языком распухшие, пересохшие губы:
— Да… да, любимый… Наконец-то… Да… Когда безумие отступило, Богдан провалился в сон стремительно, будто его кто выключил. В душе была пустыня — то ли горькая после случившегося, то ли сладкая, не понять. Пока не понять. Где-то на самой грани яви он успел вспомнить — и это была первая человеческая мысль в его голове с того мгновения, как Жанна его поцеловала, — что срок их с Жанною брака еще не истек и, стало быть, все, что он тут проделывал в течение последних, верно, полутора часов, он проделывал с супругой, значит, в чистоте телесной… Но это было слабым утешением.
12-й день девятого месяца, вторница,
утро.
Богдан проснулся едва живой. Словно на нем пахали всю ночь. С трудом разлепил глаза.
Он лежал во гробе. Как всегда.
Лампада покойно, мирно теплилась перед иконою.
Богдан с трудом сел. Оглянулся мутным со сна взглядом — никого. Никого.