— Я сказал: моются, и даже весьма часто и тщательно. — Он сделал чуть театральную паузу; судя по всему, он был явно доволен остроумием своего ответа юнице. — Но некоторые — подвижничают!
И оба пастыря от души рассмеялись. Отец Киприан — громко, раскатисто, неудержимо. Шанцзо Хуньдурту — тихонько, мягко и как бы издалека.
Пришли. Тут уж каждый знал, что делать, — не первый, слава Богу, день труждались. Соседи Богдана по столику на пароходе тоже были здесь — за исключением маленького кармаданы, который, видать, сильно был занят, входя в курс здешних дел. Веселый прибалт Юхан, ногой поддав одну из упаковок со звукоизолирующим волокном, расставленных аккуратными рядами на дощатых подмостках возле подъемника, гордо глянул на Богдана и сказал:
— Наша!
Задумчивый, немногословный крестьянин Павло Заговников понимающе покивал и первым двинулся к приставной лестнице, по коей тем, кому выпало радовать Господа работою на куполе, надлежало взбираться к самому небу — волокнисто-серому, медленным слитным потоком текущему высоко над островами и морем.
— А вот скажите, преждерожденный Богдан, — лукаво глядя на минфа, произнес Юхан, — вот все же никогда я не поверю, чтобы такой работник, как вы, приехал сюда просто поспасаться, как мы. Признайтесь. Все равно ведь ваши подвиги всем известны — и с наперсным крестом, и в Асланiве… И напарник ваш, ланчжун Лобо, тоже, верно, где-то рядом. Признайтесь, мы никому не скажем: вы подозреваете, что тут готовится какое-то злодеяние?
Богдан, взявшийся уже за перекладину лестницы, чтобы тоже, вслед за Павло, взбираться наверх, на купол, вынужден был остановиться — хотя, видит Бог, именно сейчас он, напротив, постарался бы карабкаться со скоростью атакующего боевого верблюда, чтобы убежать от вот уж третий день в той или иной форме повторяемых вопросов доброго, но немного назойливого в своем простодушном чувстве юмора химика. Хотя, может, он и не только шутил. Так или иначе, бежать было невозможно: Павло завис двумя перекладинами выше, заняв всю лестницу, и отчего-то застрял, так что путь спасения оказался полностью перекрыт.
— Злодеяние уже произошло, — подал он голос сверху и, часто моргая, поглядел вниз, на Богдана. За перекладину он держался лишь левой рукою, а правой усиленно тер глаз. — Кто-то оставил упаковочную стружку на лесах, вот теперь мне что-то в глаз попало… нет, действительно, преждерожденный Богдан, верится с трудом, что человек такого ранга, как вы, приехал сюда без какой-то задней мысли.
Стало ясно, что стружка стружкой, глаз глазом, а он прекрасно слышал, о чем затеялся разговор тут внизу — и не утерпел поучаствовать. Может, и стружку для этого только выдумал. Человек тактичный, не захотел грубо и бесцеремонно встревать в чужую беседу, каковая и без того выглядела не совсем сообразной и чуточку отдавала пустым балагурством; а вот, под благовидным предлогом затормозив на лесенке, позволил себе.
— Каяться я приехал, каяться… — пробормотал Богдан.
— В чем? — искренне удивился Павло. И только потом, похоже, до него дошло, что вопрос несколько бестактен. — Ох, простите… — Он опять, будто вспомнив о своей травме, потер глаз костяшкой указательного пальца. — Я не хотел… Просто, знаете, мы на хуторе люди простые, откровенные… что на уме, то и на языке.
— А что в глазу, то где? — спросил снизу Юхан.
Павло кривовато усмехнулся, по-прежнему не в силах двинуться наверх. — В глазу брата своего соринку видишь, а в своем — бревна не замечаешь…
— Ох замечаю, — сказал Павло. — Так как же будет, преждерожденный Богдан?
— Что? — устало спросил Богдан.
— Скажите нам раз и навсегда: вы тут не по долгу службы?
— Я тут по велению души, — сказал Богдан.
— Все! — радостно заключил Юхан. — Можем спать спокойно.
— И не подозревать друг друга в злоумышлении ограбить монастырскую ризницу, — добавил Павло и, видать, проморгавшись наконец, браво полез наверх; его штанины заполоскали на ветру, посреди заполненного клочковатыми облаками осеннего небосвода. Богдан двинулся за ним следом.
На полпути к верхотуре Богдан на миг остановился, благо нескладный и немного неловкий Юхан приотстал, и, поправив пальцем очки, с наслаждением оглянулся по сторонам.
Необъятный ветер, привольно катящийся над темно-серым, в барашках, морем и островами на высоте девяти шагов, веял в лицо мягко и властно, шумел в ушах, теребил волосы. Одноэтажные валунные и бревенчатые дома поселка здесь уже не застили горизонта — весь Большой Заяцкий, плоский, безлесный, щуплый, был как на ладони; а из-за широкого пролива, мягко светя куполами соборов, темнея протяжными стенами кремля и грозными, приземистыми его башнями, вставала гранитная, хвойная громада святой тверди Соловецкой. На площади перед планетарием по-прежнему толпился народ, созерцая богоугодное строительство и воодушевляясь примером братии, без сутолоки и спешки, но споро и складно распределявшейся по местам тружений. Сердце умилялось зрелищем работного разнообразия: кто в подрясниках серых, кто в желтом, кто в обычном светском — курточки непродуваемые, синие дерюжные порты с заклепками; вроде как туристы… Хорошо! Гармония!