Одна — о приручении лис.
«Не понимаю, — подумал Богдан. — А впрочем… Охота и приручение. Это не так далеко одно от другого. Но — охота! Знание повадок — это же… приручать сподручней, но и капканы ставить — тоже сподручней!»
Не вставая с корточек, он, словно на шутейных соревнованиях в детстве, двумя смешными шажками переместился к другой стопе. Чуть не упал. В куртке было нестерпимо жарко, пот неприятно тек между лопатками, сердце начало ломить — но раздеваться, даже расстегиваться было некогда.
И тут словно вся тяжеленная стопа книг рухнула минфа на затылок. Забывшись, он даже хлопнул себя ладонью по лбу. Потом тихонько засмеялся.
Все начало вставать на свои места.
Потому что среди прочих книг на подоконнике лежал один из томов трактата «О лисьем естестве».
Как же мог Богдан забыть это!
Наверное, только из-за потрясения. Все, что угодно, он мог предположить — от живой влюбленной жены до сатанинского искушения, но…
Лисы-оборотни!
А эти отвратительные Вэймины вообразили себя не иначе как благородными рыцарями борьбы с сонмищем оборотней — и теперь беззастенчиво и жестокосердно губят эти удивительные создания! Негодяи!!
Трудно было вот так сразу поверить и признать, что здесь, на светлом острове Соловецком, православном и кармолюбивом, невесть каким Божиим попущением завелись лисы-оборотни.
В голове не укладывалось. Еще и потому, верно, не подумал о такой возможности Богдан. Но зато теперь все встало на свои места.
Во всяком случае, многое…
Уже минуты, наверное, две до слуха Богдана доносился внезапно возникший далекий, смутный, шум. Поначалу он не проникал в сознание увлеченного осмотром минфа. Но постепенно крики делались все громче, и наконец под самыми окнами странноприимного дома вдруг отчаянно заголосил женский голос.
Богдан вскочил. Машинально встав так сбоку окна, чтобы его не могли увидеть, осторожно взглянул наружу. Посреди улицы, мельтеша руками, бежала, чуть не теряя сапоги, та самая пожилая, замотанная в просторный шерстяной плат преждерожденная поселянка в ватнике — и с надрывом, со слезой кричала в голос:
— Убилися! Ой, Господи ж Боже ж!! Люди! Да где же ж вы, люди? Тама все поубивалися!!
Александрия Невская,
апартаменты Багатура Лобо,
12-й день девятого месяца, вторница,
вечер и ночь.
Баг вернулся к себе домой около десяти вечера. Судья Ди вышел из темноты комнат и нехотя, с деланым равнодушием зевнул, старательно изображая, что приход друга радует его лишь постольку, поскольку на его, Судьи Ди, блюдце теперь наверняка появится освобожденная от упаковки очередная банка корюшки в собственном соку и в пиале зашипит пеной обычная вечерняя бутылка «Великой Ордуси». Но Баг за протекшее время успел вполне разобраться в характере хвостатого преждерожденного и видел, что тот рад ему самому; просто, как и подобает мужчине и человекоохранителю, кот не афишировал своих истинных чувств и оставался всегда сдержан и, так сказать, немногословен.
Впрочем, и Баг по натуре своей не был расположен к буйным изъявлениям чувств — а уж особенно нынче. Кивнув коту, он автоматически исполнил все его нехитрые чаяния, открыл бутылку пива для себя и прошел в комнату.
Встреча с Мандрианом Ци оставила неприятный осадок.
Уловка удалась вполне. Давно не общавшийся с газетчиками Мандриан встретил его, можно было бы сказать, с распростертыми объятиями — если бы мог как следует поднять руки. Бывший красавец-сердцеед, а ныне полупарализованный после мозгового удара и иссохший от чрезмерных жизненных усилий калека, Мандриан в свое время, по-видимому, являл собой еще более впечатляющий образчик статной мужской породы, нежели его младший брат. При виде Бага он лишь оживленно поморгал с дивана и помахал левой рукой — очевидно, это стоило расценивать как знаки крайней приязни и приветливости. За Мандрианом ухаживала лишь приходящая платная прислужница — из числа немногочисленных участниц возглавляемого им общества; на склоне лет Мандриан остался по-человечески совершенно одиноким. «Достойный конец столь несообразной жизни», — холодно подумал Баг.
Впрочем, Мандриан, судя по его речам, не унывал. На все вопросы, которые ему принялся задавать Баг, он отвечал охотно.
— Вы записывайте, записывайте, драгоценный… М-да. Пленочка крутится, вы проверили? А вы проверьте! Еще проверьте. А много ее там у вас, пленочки-то? Хватит? Хорошо подготовились?
— Вполне, драгоценный преждерожденный, вполне… — отвечал Баг. Он действительно подготовился хорошо.
— Что ж вам сказать, молодой человек? Я чуть ли не с детства стремился к справедливости во всех ее проявлениях. М-да. А тут, понимаете ли, несправедливость просто вопиющая. Такая невозможная несправедливость! Почему, скажите, нам почти что всем можно иметь нескольких жен, а подругам нашим замечательным, верным, нежным, понимаете ли, — по нескольку мужей иметь нельзя? Несообразно! М-да.
И ведь подлость какая: светский закон не запрещает, там про это вовсе ни словечка нету — так ведь сами не хотят. Не хотят! Вы обращали внимание? А почему? Потому что во всех основных религиях запрещено. Мужчинам разрешено, а женщинам — запрещено. М-да. И, стало быть, мы имеем тут в самой что ни на есть ярко выраженной, понимаете ли, форме устарелый предрассудок, который столь цивилизованной и просвещенной стране, как Ордусь, тянуть за собою в двадцать первый век просто-таки зазорно. Просто-таки зазорно. Я понятно излагаю? Вы понимать успеваете? А пленочка-то ваша, пленочка-то исправно крутится? Вы проверьте!
— Все в порядке, драгоценный преждерожденный, — смиренно отвечал Баг. «Ну и адова же работа у газетчиков, — раздраженно думал он тем временем про себя, — со всякими вот такими беседовать… Да еще взаимопонимание изображать, чтоб человек не замкнулся, не сбился с мысли…» — Расскажите мне, как продвигалась ваша яшмовая борьба? Много ли было у вас успехов?