— Наслышан, чадо, наслышан. Крест Сысоя наперсный…
— Именно. Так вот, там довелось мне среди работников ризницы познакомиться с женщиной-реставратором, опыта и добросовестности необыкновенных. И, что существенно, дело она именно с церковными ценностями имеет. Давно.
— Так-так, — оживился отец Киприан.
— По скудному разумению моему, она вам как нельзя лучше подошла бы.
— Как звать?
— Бибигуль Хаимская.
— Справлюсь о таковой. Спасибо, чадо…
— Тут еще одно обстоятельство.
— Ну?
Богдан чуть помедлил, соображая, как сказать покороче.
— Одинокая она, с сынишкой одиннадцати лет. Не бедствует, конечно… но живет, сами понимаете, скудно, и лишний заработок никак не повредит ни ей, ни сыну. Да и мальчику, думаю, душеполезно было бы монастырь посетить, пообщаться с отцами неторопливо, обстоятельно…
Отец Киприан снова остановился и снова повернулся к Богдану. Заглянул ему в глаза, потом даже взял его за руку. Богдан твердо выдержал взгляд старца.
— Говори, как на духу, чадо, — тихо, но требовательно произнес отец Киприан. — Твой ребенок?
— Господи, помилуй, — ужаснулся Богдан. — Да с чего ж вы такое удумали, отче?
— Переживаешь за женщину изрядно, по голосу слышу. И за чадо. Ровно за свою женщину и за свое чадо… Хорошо, верю, не твой. Но что-то есть у тебя на уме, чего ты не глаголешь.
Богдан не ответил.
— Глаголь, — велел отец Киприан. Богдан досадливо поджал губы на мгновение, но выхода уже не было. Очень коротко, буквально несколькими фразами, он рассказал Киприану о том, что им с Багом случайно сделалось известно о личной жизни Бибигуль [39] .
Когда он закончил, архимандрит долго молчал, по-прежнему держа его за руку. Усиливающийся ветер трепал его рясу, хлопал по клобуку. Кресты на куполах померкли и сделались темнее серого неба. Исподволь наползал ненастный вечер.
— Ах, человеци, человеци… — с сожалением покачал головой отец Киприан.
— Им тоже надо дать повидаться на закате жизни, — сказал Богдан убежденно и твердо. — Может, простят друг другу с Божьей помощью. Не говорю уж про мальчика. Разве же полезно для души его то, что он отца не уважает да и не знает совсем? Пусть увидятся все трое. Не приблизятся друг к другу, не захотят хоть словечком перемолвиться — так тому и быть. А может, и приблизятся… Богоугодно это, отче Киприане. Что хотите со мною делайте — богоугодно.
Отец Киприан строго глянул на Богдана:
— А ну как согрешат?
Перед мысленным взором Богдана, ровно наяву, возникла привычно безжизненная, подавленная Бибигуль.
А все, что Богдан ведал о великом космопроходце, наводило на мысль, что и он живет не радостнее.
— Как согрешат — так и покаются, — сказал Богдан. — Только сейчас они в окамененном нечувствии пребывают, в смертном грехе уныния — а это и не жизнь вовсе. Они ж почитай что муж и жена, отче…
Крепкие пальцы отца Киприана на миг стиснулись на запястье Богдана сильно, как тиски, — и тут же разжались. Он поднял руку и с силой провел ладонью по лбу.
— Бибигуль — к сорока, Гречковичу — за пятьдесят, как я понимаю… мальчику двенадцатый… Пусть повидаются.
— Быть тебе среди нас, — тихо, напрочь утратив всякую величавость и уверенность, сказал отец Киприан. — Может, и рукоположения сподобишься…
— Стезя моя светская, — упрямо повторил Богдан.
Настоятель чуть качнул головою.
— Ты и сам еще не чувствуешь, как стезя твоя из человекоохранительной в человекоспасительную превращается, — проговорил он. — Узко тебе в человекоохранителях, узко… А человекоспасителем в миру быть стократ трудней… — Он тяжко вздохнул. — Хотя бывали случаи… Осекся. Размыслительно и немного печально обвел взглядом небо, облака, купола. Может, вспоминал эти самые случаи и примеривал на Богдана. А может, о чем ином думал. Еще раз глянул Богдану прямо в глаза.
— Ладно, чадо. Быть по сему. Пусть повидаются на открытии планетария, а там — как Господь рассудит.
11-й день девятого месяца, первица,
ночь.
Выл ветер снаружи, и шумели сосны.
Богдан проснулся от странного и тревожного ощущения, что в пустыньке его кто-то есть. Открыл глаза, но тьма была — хоть глаз коли. И тишина ничем не нарушалась. Но… Запах. Тонкий, едва ощутимый запах благовоний… знакомый… до боли знакомый… Богдан рывком сел во гробе своем, таращась в чернильную тьму. Вроде кто-то вздохнул? Лампада погасла, сообразил Богдан. Руки его потянулись туда, где, как он помнил, он оставил спички.
— Не надо, Богдан, — просительно произнес тихий, едва слышный голос Жанны. Власы у минфа встали дыбом.
— От юности моея мнози борют мя страсти, — торопливо забормотал он, торопливо крестясь, — но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой… Святым духом всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется тройческим единством священнотайне…
Коротко рассыпался тихий, серебристый смех.
— Богдан, любимый, я не искушение сатанинское, нет. Я просто безумно любящая тебя женщина. Твоя жена. Ну, дай руку, удостоверься.
В то же мгновение ее тонкие, прохладные пальчики взяли руку Богдана и потянули на себя. Ладонь оторопевшего минфа легла на невидимое во тьме хрупкое обнаженное плечо. Пальцы Богдана дрогнули, перехватило горло. Прохладная гладкая кожа звала.